Вадим Роговин - 1937
Обзор книги Вадим Роговин - 1937
Вадим Роговин
Том 4. 1937
Введение
Однажды Гегель ненароком
И, вероятно, наугад
Назвал историка пророком,
Предсказывающим назад.
Б. ПастернакПосле доклада Хрущёва на XX съезде КПСС, всколыхнувшего весь мир, наиболее последовательные сторонники социализма считали, что официальное разоблачение большого террора 1936—1938 годов станет началом длительной работы по осмыслению сущности сталинизма и полному преодолению его во всех социалистических странах и коммунистических партиях. Указывая на огромную сложность этой задачи, Бертольд Брехт писал: «Ликвидация сталинизма может состояться лишь при условии гигантской мобилизации мудрости масс силами партии. Она лежит на прямом пути к коммунизму» [1].
Аналогичные мысли высказывал немецкий поэт-коммунист Иоганнес Бехер, который отмечал, что трагическое содержание эпохи сталинизма несравнимо с трагедией любой из предшествующих эпох. «Этот трагизм,— писал он,— можно преодолеть лишь тогда, когда его признают таковым, и когда силы, отобранные для его преодоления, будут соответствовать этому трагизму». В этом состоит гарантия того, что «система социализма во всём своём мировом масштабе не остановится в развитии». Бехер справедливо считал, что «полностью этот трагизм может быть передан лишь теми людьми, кто были его частью и пытались с ним бороться, кто пережили всю трагедию изнутри, т. е. теми, которые были социалистами и остались ими навсегда» [2].
Увы, ко времени XX съезда людей, способных эффективно бороться со сталинизмом и сохранивших подлинно коммунистический менталитет, уже почти не осталось в Советском Союзе и в зарубежных коммунистических партиях: подавляющее большинство их было уничтожено в беспощадных чистках. Почти все тогдашние руководители КПСС и других коммунистических партий были так или иначе замараны соучастием в сталинских преступлениях или хотя бы в их идеологическом оправдании и обосновании; их мышление было глубоко разъедено метастазами сталинизма. Это не могло не сказаться и на содержании доклада Хрущёва, который, по сути, был направлен не против сталинизма, а лишь против наиболее чудовищных преступлений Сталина. Концепция этого доклада была выражена в утверждениях, согласно которым Сталин до 1934 года «активно боролся за ленинизм, против извратителей и врагов ленинского учения» и возглавлял «борьбу с теми, кто пытался сбить страну с единственно правильного, ленинского пути,— с троцкистами, зиновьевцами и правыми, буржуазными националистами». Лишь после убийства Кирова, заявлял Хрущёв, Сталин, «всё более злоупотребляя властью, стал расправляться с видными деятелями партии и государства, применять против честных советских людей террористические методы» [3].
Более того, Хрущёв утверждал, что Сталин, развязывая массовый государственный террор, руководствовался защитой «интересов рабочего класса, интересов трудового народа, интересов победы социализма и коммунизма. Нельзя сказать, что это были действия самодура. Он считал, что так нужно делать в интересах партии, трудящихся, в интересах защиты завоеваний революции. В этом истинная трагедия!» [4] Из этих слов следовало, что сталинский террор был трагедией не советского народа и большевистской партии, а трагедией… самого Сталина. Эта мысль была ещё более определённо выражена в постановлении ЦК КПСС от 30 июня 1956 года «О преодолении культа личности и его последствий», где прямо говорилось, что в применении беззакония и «недостойных методов» «состояла трагедия Сталина» [5].
От этой фальшивой версии, внедрявшейся в сознание советских людей в годы «оттепели», сам Хрущёв отказался лишь в своих мемуарах конца 60-х годов, где он неоднократно возвращался к оценке Сталина. Здесь он прямо называл Сталина убийцей, совершившим «уголовные преступления, которые наказуются в любом государстве, за исключением тех, где не руководствуются никакими законами» [6]. Хрущёв справедливо писал о «довольно дубовой логике» тех, кто считает, что Сталин творил свои злодейства «не в корыстных личных целях, а в качестве заботы о своём народе. Ну и дикость! Заботясь о народе, убивать лучших его сынов» [7]. К этому можно добавить, что суждения о «дикости» и «дубовой логике» Хрущёв вполне мог адресовать и к некоторым своим высказываниям в докладе на XX съезде и в ряде последующих выступлений, «смягчавших» наиболее острые оценки этого доклада.
В главе мемуаров «Мои размышления о Сталине» Хрущёв принципиально по-иному, чем в своих прежних официальных выступлениях, оценивал причины «великой чистки» и «выкорчёвывания» Сталиным носителей оппозиционных настроений в партии и стране. «После уничтожения того передового ядра людей, которое выковалось в царском подполье под руководством Ленина,— писал он,— развернулось далее повальное истребление руководящих партийных, советских, государственных, научных и военных кадров, а также миллионов рядовых людей, чей образ жизни и чьи мысли Сталину не нравились… Некоторые из них, конечно, перестали поддерживать его, когда увидели, куда он нас тащит. Сталин понял, что есть большая группа лиц, настроенных к нему оппозиционно. Оппозиционные настроения — это ещё не значит антисоветские, антимарксистские, антипартийные настроения» [8]. Таким образом, Хрущёв, глубоко продумавший материалы расследований сталинских преступлений, пришёл к двум важным выводам: 1. Внутрипартийные оппозиции отнюдь не представляют некого фатального зла (чему учили советских людей на протяжении нескольких десятилетий); 2. Антисталинские оппозиционные силы в 30-е годы были достаточно многочисленны.
Приблизившись к адекватному пониманию политического смысла великой чистки, Хрущёв объяснял её разрывом Сталина с основами марксистской теории и большевистской политической практики. Он прямо указывал, что террор был развязан Сталиным «с целью исключить возможность появления в партии каких-то лиц или групп, желающих вернуть партию к ленинской внутрипартийной демократии, повернуть страну к демократичности общественного устройства… Сталин говорил, что народ — навоз, бесформенная масса, которая идёт за сильным. Вот он и показывал эту силу, уничтожая всё, что могло давать какую-то пищу истинному пониманию событий, толковым рассуждениям, которые противоречили бы его точке зрения. В этом и заключалась трагедия СССР» [9]. Здесь Хрущёв впервые назвал большой террор трагедией не Сталина, а страны и народа.
О том, как сложно было Хрущёву расставаться со сталинистской мифологией, говорит то обстоятельство, что даже на этих страницах своих мемуаров он повторял некоторые фантомы, содержавшиеся в его докладе на XX съезде. Он по-прежнему называл деятельность Сталина «положительной в том смысле, что он оставался марксистом в основных подходах к истории, был человеком, преданным марксистской идее». Слабо разбиравшийся в марксистской теории, Хрущёв лишь гипотетически решился привести «троцкистский» тезис: «Может быть, Сталин переродился и вообще выступил против идей социализма, а потому и губил его сторонников?» — но лишь с тем, чтобы тут же безапелляционно отвергнуть саму возможность постановки такого вопроса: «Вовсе нет. Сталин оставался в принципе верен идеям социализма» [10]. В итоге Хрущёв никак не мог свести баланс своих оценок, оставаясь в плену чисто психологического, если не клинического объяснения сталинских террористических акций: «Разве это действия настоящего марксиста? Это поступки деспота или больного человека… Подобным действиям не может быть оправдания… С другой стороны, Сталин оставался в принципе (а не в конкретных поступках) марксистом. И, если исключить его болезненную подозрительность, жестокость и вероломство, оценивал ситуацию правильно и трезво» [11]. Так сталинистское прошлое тянуло за собой наиболее активного инициатора и проводника десталинизации. Стоит ли удивляться тому, что после долгих лет запрета брежневско-сусловским руководством самого обращения к теме сталинизма и «перестроечного» хаоса в «разборке» нашего исторического прошлого, именно эти идеи Хрущёва (как и вообще сталинистов) в 90-е годы были взяты в бывших республиках Советского Союза на вооружение многими партиями и группировками, именующими себя «коммунистическими».
Версия о мнительности Сталина, «переходящей в манию преследования», как главной причине великой чистки, утвердилась в исторических работах второй половины 50-х — первой половины 60-х годов [12].
Объяснение «ежовщины» личными патологическими качествами Сталина было характерно даже для некоторых проницательных знатоков советской истории из среды западных советологов и деятелей первой русской эмиграции. Эта версия подробно обсуждалась в переписке между бывшими меньшевиками Н. Валентиновым и Б. Николаевским. Их эпистолярная дискуссия на данную тему развернулась в 1954—1956 годах, когда стало очевидным, что государственный террор, массовые расправы по вымышленным обвинениям отнюдь не являются необходимым и неотъемлемым атрибутом «коммунистической системы». Буквально в ближайшие дни после смерти Сталина его преемники остановили новую волну террора, угрожавшую превзойти своими масштабами даже террор 30-х годов. Ещё спустя месяц было объявлено о фальсификаторском характере «дела врачей» — одного из последних сталинских злодеяний. Затем обнаружилось, что преемники Сталина приступили к освобождению и реабилитации невинно осуждённых в предшествующие годы и десятилетия.
