Инна Соболева - Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года
Выдающийся военный теоретик и историк Антуан Анри Жомини (после перехода в русскую службу его будут называть Генрихом Вениаминовичем) так оценил действия русского фельдмаршала: «Этот манёвр был им изумительно правильно рассчитан. С одной стороны, его армия, проходя по менее опустошённой местности, терпела меньше убыли; с другой – он держал французскую армию под постоянной угрозой обогнать её и отрезать путь отступления. Вследствие последнего обстоятельства французская армия была вынуждена форсировать марш и двигаться без малейшего отдыха». Думаю, нетрудно вообразить, каково это, «двигаться без малейшего отдыха» людям изнурённым, плохо одетым и, главное, потерявшим веру в своё дело и в своего вождя.
Поскольку я упомянула Жомини, не могу умолчать о дословно записанных им рассуждениях императора французов. Разговор происходил не позднее 12 августа 1813 года. В этот день генерал Жомини покинул Наполеона и перешёл на русскую службу. Надо отдать ему должное, он был очень полезен русской армии, но ни одного французского секрета не выдал. Но это так, к слову. А сказанное Наполеоном крайне важно и для объективной оценки событий, и для понимания характера полководца. «Главные причины неудачного предприятия на Россию относили к ранней и чрезмерной стуже; все мои приверженцы повторяли эти слова до пресыщения. Это совершенно ложно… Стужа не была чрезмерна… не превышала стужи Эйлавской кампании: в последней громады конницы носились по озёрам, покрытым льдом… Но при Эйлау армия моя не расстроилась потому, что была в крае изобильном и что я мог удовлетворить всяким её нуждам. Совсем противное произошло в 1812 году: недостаток в пище и во всём необходимом произвёл разброд войска; многочисленные колонны наши обратились в буйную сволочь, в которой наши солдаты разных полков были чужды один другому Чтобы собраться и распутаться, нам надлежало остановиться дней на восемь в укреплённом лагере, снабжённом огромными магазинами… [24] Спеша к Смоленску, как к земле обетованной, как к пределу своего злополучия, что обрела она там? Обрушенные домы, заваленные больными, умирающими, и пустые магазины… Армия вступила в Смоленск толпами и непохожая на себя: трёхдневная, а вовсе не чрезвычайная стужа достаточна была, чтобы её частию расстроить… Не в пользу мою действуют те, которые порочат моих противников и унижают их подвиги… Без сомнения, ему [25] воспомоществовали обстоятельства, а против меня восстало всё то, что ему благоприятствовало; но надо быть через меру ненавистливым, чтобы порицать то, что достойно похвал и подражания». Думается, эти его признания тоже достойны уважения. Другое дело, что он сам толкнул тысячи людей на пагубный путь…
Алексей Васильевич Воейков, в то время в чине полковника командовавший бригадой, писал Гавриилу Романовичу Державину: «Пепел и развалины московские навеки погребут славу и великость Наполеона. Московские и калужские крестьяне лучше испанцев защищали свои домы… Наступившая зима довершает их погибель, они ежедневно оставляют тысячи усталых, полунагих. Смоленская дорога покрыта на каждом шагу человеческими и лошадиными трупами… Одно провидение может спасти остатки французских войск. По всем известиям слышно, что и злой гений оскудевает в вымыслах». Письмо датировано 30 октября. Морозы ещё не наступили…
А в начале декабря генерал Дохтуров писал жене: «Мы его преследуем за границу… Осталась у него только малая часть гвардии, да и то в великом расстройстве. Бог наказал их за все неистовства и мерзости, деланные сими злодеями в Москве…
Во всякой деревне находим голодных и ободранных неприятелей без оружия, которые за счастье считают попасться в плен, что их кормить будут. Я ещё в жизни не видел ничего подобного. Я взял из жалости под Красным молодого итальянца. Он не ел несколько дней и, верно бы, замёрз, ежели бы бог не привёл меня на его счастье. Теперь он здоров и уже распевает… Приехав сюда, нашёл несколько сот пленных, кои сами пришли, в том числе восемнадцать офицеров. Я одного взял к себе, у него озноблены ноги и в прежалком положении, но Коришевский меня уверяет, что он выздоровеет. Ещё тут же взял немца с немкой, которые умирали также с голоду. Нельзя не сжалиться на их несчастное положение. Вот, душа моя, как неожидаемым образом кончается сия кампания к великой славе нашего оружия и патриотизма целой России…»
Вот когда он проявился, этот загадочный, этот всепрощающий русский характер, эта «всемирная отзывчивость» русской души…
Пройдёт сто лет. К вековому юбилею победы над Наполеоном в России выйдет трёхтомник «Французы в России. 1812 год по воспоминаниям современников-иностранцев». Среди многочисленных воспоминаний, интересных и не очень, есть и рассказы о сокровищах, похищенных в Москве.
Так, командир гвардейского стрелкового батальона Вионне де Маренгоне вспоминал, что «Наполеон велел забрать бриллианты, жемчуг, золото и серебро, которые были в церквях. Он велел даже снять позолоченный крест с купола Ивана Великого. Велел вывезти все трофеи Кремля. Ими нагрузили двадцать пять телег».
Другой наполеоновский офицер, Жюль де Кастеллан, утверждал, что французы «забрали и расплавили серебряную утварь из кремлевских церквей, пополнив этим кассу». А начальник артиллерии третьего резервного кавалерийского корпуса Гриуа свидетельствовал: «Все трофеи, которые вёз император из Москвы, его кареты, фургоны с золотом – всё было потеряно или разграблено казаками и даже нашими собственными солдатами, хотя я думаю, что очень немногие из них привезли свою добычу во Францию». Судя по всему, полковник Гриуа намеренно, а может быть, и случайно нарушил последовательность событий.
Зато в воспоминаниях прусского участника похода в Россию Штейнмюллера о расхищении драгоценных трофеев рассказано подробно и, как кажется, вполне достоверно, во всяком случае, без попыток идеализировать наполеоновских солдат и офицеров: «Мы на рассвете 10 декабря пошли по дороге на Ковно. Часа через два мы пришли к подошве холма, обледеневшего и настолько крутого, что на него невозможно было взобраться. Кругом были разбросаны остатки экипажей Наполеона; оставленный в Вильно, при наступлении, обоз; походная касса армии и ещё много повозок с грустными московскими трофеями – они не могли подняться на гору. У подножия её бросили и знамёна, отнятые у неприятеля, и знаменитый крест Ивана Великого. Все бросились к повозкам: взломали кассы, в которых было ещё около пяти миллионов франков, деньги вынули и поделили. Повсюду были видны разломанные сундуки и вскрытые чемоданы. Между тем стала ясно слышна перестрелка, завязавшаяся у казаков с нашим арьергардом. Тогда мы всё бросили и стали взбираться на гору, что удалось нам только с большим трудом. После пятнадцатичасового перехода мы дошли, наконец, совершенно измученные, до Эве. Почти все солдаты шли без оружия, нагруженные только драгоценностями и деньгами».
Так что казакам досталось только то, что не успели прикарманить французы. Сам Наполеон считал, что у горы Понар его солдаты разграбили в общей сложности двенадцать миллионов франков.
Но казакам атамана Платова (это их выстрелы спугнули расхитителей) тоже кое-что досталось. Через две недели после описанных событий к главнокомандующему явилась делегация казаков… О цели этого визита Михаил Илларионович в тот же вечер написал жене: «Теперь вот комиссия: донские казаки привезли из добычи своей сорок пуд серебра в слитках и просили меня сделать из его употребление, какое я рассужу Мы придумали вот что: украсить этим церковь Казанскую. Здесь посылаю письмо к митрополиту и другое к протопопу Казанскому. И позаботьтесь, чтобы письмы были верно отданы, и о том, чтобы употребить хороших художников. Мы все расходы заплатим».
В письме митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому Амвросию Кутузов рассказал, что серебро это было вывезено французами из ограбленных церквей, и просил, чтобы его употребили на изображение четырёх евангелистов и убранство собора, «изваяв из серебра лики святых евангелистов. По моему мнению, сим ликам было бы весьма прилично стоять близ царских дверей перед иконостасом… На подножии каждого изваяния должна быть вырезана следующая надпись: “Усердное приношение Войска Донского”».
Фельдмаршал неслучайно послал серебро именно в Петербург: духовенство столицы пожертвовало семьсот пятьдесят тысяч рублей на народное ополчение, а многие люди духовного звания записались в это ополчение рядовыми ратниками.
Что же до Казанского собора… Он, конечно, не знал, что под плитами этого храма найдёт свой последний земной приют. Но именно в Казанском соборе перед отъездом в армию отстоял торжественный молебен, вместе с митрополитом и причтом молился о даровании победы русской армии. Потом именно в Казанский собор будут привозить трофеи Отечественной войны и Заграничного похода: сто пять знамен и штандартов наполеоновской армии и двадцать пять ключей от городов и крепостей Европы.
