Григорий Свирский - Ленинский тупик
Вчера знакомый из министерства строительства сказал, что Зот Иванович собирается вторично женится, и потому сильно омолодился и даже завил волосы.
И Ермаков не удержался:
— Зот Иванович, голову надо не только завивать, но и развивать!
В телефонной трубке зазвучали нервные гудки отбоя. Ермаков прислушивался к ним со все возрастающим ликованием. За этим и застал его Огнежка.
Увидев ее, Ермаков протянул ей трубку: — Послушай, птица Гамаюн! Инякин уж опасается выражать свой восторг открытым текстом, перешел на телефонную морзянку: пи-пи-пи…
Огнежка пожала плечами. Она не был склонна отвлекаться от дела, ради которого явилась к управляющему. Она, по просьбе Постройкома, спешила сейчас вместе с Нюрой в районную прокуратуру, чтобы добиться официальной передачи дела Тони Горчихиной в товарищеский суд. А то слухи ходят разные. Чумаков кричал Тоньке: «Я тебя, бандитка, в тюрьме сгною!» Может быть, Ермаков поедет вместе с ними? Или позвонит?
Ермаков потянулся к телефонной трубке, но тут же убрал руку.
Прокурор знает его, Ермакова, как облупленного. Скажет: «Опять ангелочков своих вытягиваешь за волосья..»
Предложил везти в Прокуратуру весь постройком. Всех, кто у вас погорластее…
— Прокурор поймет оборот дела, он тоже не лыком шит, — заверил Ермаков.
— А если лыком?
— Прострочите его суровыми нитками!
Огнежка повернула к двери со стесненным сердцем. Не преувеличивает ли Ермаков их портняжных возможностей?
Но прокурор и в самом деле оказался не лыком шит.
Правда, поначалу он, гладколицый и бесстрастный, произвел на Огнежку впечатление юного языческого бога из умело отесанного камня-железняка. На подоконнике, неподалеку от прокурорского стола, стоял небольшой магнитофон в синем ящике. Огнежка не могла избавиться от ощущения, что именно из этого синего ящика и доносился время от времени механический голос: «Ничего не могу поделать, делу дан законный ход..» Этот же ящичек выразил убеждение, что Горчихину, судя по материалам следствия, давно надо было изолировать. Привыкла она рукам волю давать. Тогда Чумаков ее пожалел…
— Пожалел волк кобылу — оставил хвост да гриву — донесся от дверей закипающий гневом голос Силантия. — Убоялся, оглоед, что его и в самом деле, сковырнут, вот и ходит, стращает…
Языческий бог вдруг воскликнул с непосредственностью юности:
— Сняли Чумакова?! — Он повел в сторону своим выбритым до глянцевого блеска подбородком, поджал нитяные губы, точно проверял, не отмерли ли его лицевые мускулы, пока он пребывал в божественном состоянии. — Сняли с какой формулировкой?
Из-за плеча Огнежки прозвучал громкий, на самых высоких нотах, голос монтажницы, привыкшей объясняться на подмостях:
— Наатаманился он, набалбесил. А нынче, сами видите, и вовсе озмеился.
— Простите, меня интересует формулировка. Кто его снял? — торопливо повторил прокурор.
Огнежка, отступив на шаг, показала на Нюру, на Силантия и других рабочих-строителей в выходных, тщательно отутюженных костюмах; на груди Силантия алела орденская планка, которую он вынул из сундучка, наверное, впервые со дня окончания войны. Огнежка обвела монтажников широким, подчеркнуто почтительным жестом обеих рук. Таким жестом представляют зрителям вышедшую на сцену знаменитость.
И именно жест этот, Огнежка видела, круто переломила весь их разговор.
Прокурор одернул форменный китель с засаленными локтями и надраенными до блеска белыми пуговицами, как всегда, когда он заключал морозным голосом: «Делу дан законный ход». Но он… не произнес этой фразы. Брови его были приподняты. Задумался над тем, действительно ли законный ход дан делу?
Огнежка, Нюра, Силантий и их товарищи были так возбуждены тем, что вроде бы «отбили Тоню от прокуроров» что, выйдя на улицу, двинулись в направлении, противоположном троллейбусной остановке. Когда спохватились, остановка была уже далеко. Огнежка заметила весело, что сейчас самое время устроить марафонский бег. Достигший постройки первым принесет весть о победе.
Они и в самом деле бросились, смеясь, наперегонки — к остановке. Подле них затормозил грузовик, за рулем которого сидел знакомый шофер. Огнежка и Нюра затиснулись в кабину. Остальные забрались в красноватый от песка кузов, постучали по выгоревшему верху кабины.
— Жми, парень!
Закопченные, облупленные дома вскоре остались за спиной. Навстречу расхлябанной, бренчавшей полуторке медленно плыл, как караван судов, новый квартал.
Солнце — торжествующий строитель — густо подмешало во все краски стройки охры и сурику. Пакеты кирпича рдели на стропах портальных кранов, как вымпелы на мачтах. Вымпелов становилось все больше. Они то взмывали вверх, то опускались.
Огнежка оглядывалась обвеваемая сыроватым ветром. Ей грезилось в эту минуту, что она взлетает на взревевшем, как самолет, грузовике не на новую улицу — в новый мир, ощущая на своих губах соленый привкус ЕГО победы. Предвкушала девчушка, как обрадует Игоря Некрасова: сегодня они влетали в его родной мир, о котором он столько раз рассказывал: мир побратимства во фронтовом Заполярье. Где снег не знал копоти. Палубы — грязи. Летчики-низости.
Разрешила прокуратура товарищеский суд над Тоней или снова будет «темнить», вечером, после работы он продолжался. «Кишка у них тонка — на нас плевать — твердо решил Силантий. — Супротив всех не попрут.
Начался с возгласа, на котором был прерван.
— Прос-стить! — донеслось откуда-то сбоку со знакомым присвистом.
Силантий вытянул бурую шею:
— Кто сказал?
Ни звука в ответ. Точно кто-то выкрикнул из-за штабеля бревен, лежащих возле раздевалки, и тут же скрылся за ними.
В раздевалку втиснулась разве что половина пришедших. Распахнули вначале двери, а затем и окна. Но и такой суд — при открытых дверях и окнах — не вызвал умиротворения.
В конце концов, пришлось перекочевать во двор. Монтажники разместились на вынесенных из раздевалки скамейках, чурбачках, взгромоздились на штабеля бревен и кирпича, а кто помоложе — на балконы второго этажа недостроенного корпуса. Какой-то парень в черной шинели ученика ФЗО уселся там, свесив ноги вниз, и кинул Тоне, — видно, для поддержания духа, — ириску.
Лишь для судейского стола не сразу отыскалось, место. Александр предложил приспособить тракторные сани, застрявшие неподалеку в грязи. Сани — широкую дощатую площадку на полозьях из огромных, в обхват, бревен — прицепили металлическим тросом к бульдозеру. Бульдозер, натужно взревев мотором, вытянул сани из глинистой жижи к раздевалке. На них поставили накрытый кумачом стол и три стула, для судей. Некрашенную табуретку — для Тони.
По краям саней тут же уселись опоздавшие; они гомонили, то и дело заглушали судей, взятых ими, что называется, в кольцо.
Огнежка просила Александра Староверова выступить, вручила ему с шутливой торжественностью листочек из своего блокнотика для памяти, на набросала на нем несколько фраз в защиту твердого мнения его бригады… Сейчас, когда Александр проталкивался к судейскому столу, Огнежка ощутила чувство досады и неловкости. Словно бы она обещала Александру перенести его через перекресток на руках, как малого ребенка. А Александр-то вон какой вымахал…
Александр стоял на санях, полуобернувшись к Тоне, и… молчал.
Стало вдруг слышно, как скрипнули доски под его валенками. Наконец он произнес с усилием: судить надо не Тоню, а его самого, бригадира Староверова.
— Видел я, как Тоня чужой панелевоз к нам завернула, своими глазами видел. И встал к Тоне спиной: авось сойдет…
«Сашочек, зачем себя выдал?! Себя-то?!» — Тоня вскочила с табуретки.
— Для нового корпуса. Заказ «Правды».
— С-се-бе она взяла что ли! — просвистели на бревнах с возмущением. — На общее дело!
Этого Силантий уже не выдержал.
— Не для себя… значит, что, уже не ворюга?!
На бревнах, где только что кричали, перекликались, стало вдруг тихо-тихо. Куда клонит?
. — Кто-то «не для себя» украл у нашей бригды — тайно, по воровски, панели «П-24».
— Гад! — донесся с балкона мальчишеский голос.
Силантий взглянул наверх:
— Вот как! Кто тащит у тебя — гад, кто для тебя-клад?
На бревнах хохотнули, кто-то сокрушенно качнул головой.
Протиснулся поближе, с усилием вытягивая из липкой глины свои сапожищи, Ермаков. Присел на подножке панелевоза.
Тут за судейским столом поднялась на ноги Ксана Гуща, самая тихая и незаметная изо всех подсобниц, — «утенок».
— Чумакова — то, говорят, соседям подсуропили! — воскликнула она смятенно, с тревогой. — Начальником сызнова. Мол, не для себя — сойдет…
— Она тут же опустилась на стул, испуганная своим неожиданным для нее самой возгласом.
