Василий Шульгин - Три столицы
Он говорил дальше:
— Вы понимаете, что конкретизировать я не могу. На это у нас и не хватило бы времени до следующей остановки, когда я должен, к сожалению, вас покинуть… Кроме того, конкретизация была бы сейчас просто вредна. Важна общая тенденция. Но в одном вопросе я позволяю себе выразиться немножко конкретнее. По той причине, что в этом вопросе, насколько я понимаю, во всяком случае придется считаться со стихийным, массовым отливом «от противного». Это о форме правления…
— Это ужасно важно и интересно. Как вы себе это представляете?
— Василий Витальевич, я вас очень прошу в данную минуту отрешиться от всяких влечений, вкусов, прирожденных, наследственных, классовых, национальных, словом, от всего решительно, что могло бы предопределять линию вашего или, скажем, моего устремления. Давайте рассуждать бессовестно холодно. Форма правления России? Пожалуй, можно сказать несколько иными словами: форма управления русским народом. Не забудьте, что этот народ сейчас не тот, каков он был до революции. В одном отношении он прогрессировал или регрессировал (как хотите!), но во всяком случае удивительно развился. Тот, прежний народ, не рассуждал о власти. Власть была, и этим все исчерпывалось. Это было для него, как явление природы. Ну что рассуждать о море, о горах, о тучах! Для теперешнего народа власть есть нечто совсем иное. Может быть, он этой власти боится гораздо больше, чем прежней, но он рассуждает о ней. Да, рассуждает, для него власть уже не есть какое-то «северное сияние». Для него власть это есть нечто, сотворенное человеческими руками, нечто, о чем он, ненавидя его, думает. И вот это думание, рассуждение о власти, какое бы оно примитивное ни было, есть великий новый фактор, важная новина…
— Вот с этой точки зрения теперь и подойдите к вопросу о форме правления. Какие бывают формы правления, Василий Витальевич? Республика да монархия. Все остальное оттенок, а, грубо говоря, остаются только эти два раздела. Теперь, допустим, слетают большевики. Что вы будете предлагать этому народу, имейте в виду, рассуждающему народу, первобытно рассуждающему, но рассуждающему? С чем вы к нему сунетесь? С республикой? Да ведь то, что сейчас есть — это именно называется республика! Всякий последний мужик в советской России знает, что он живет в республике. Эту республику он ненавидит всеми силами души. И что же, вы ему опять будете предлагать республику? Отвлекаясь совершенно от вопроса, хорошо это или плохо, нельзя не предвидеть, что это вызовет громадный психический отпор. Такой психический отпор, что с ним нельзя не считаться. Поэтому, я думаю, что с этим лозунгом, после падения большевиков, далеко не уедешь. А следовательно, что остается? Остается монархия. Мне кажется, что здраво рассуждающий человек, хотя бы он был убежденнейшим республиканцем, при этих обстоятельствах будет трудиться над учреждением в России монархии. Как это сделать, это другой вопрос. Это опять конкретизация. Несомненно, однако, что будет некое переходное время, в течение которого опасно предварять окончательное решение. Окончательное решение должно быть принято в каком-то согласии и единении с массами русского населения. Механическая реставрация старого закона Павла I о престолонаследии невозможна. После всего, что произошло, требуется некое «волеизъявление» народа, скажем затасканным, но довольно удачным словом. В какой форме это волеизъявление совершится, сейчас нельзя сказать. Но какой-то «конкордат царя с народом», какое-то своеобразное, приспособленное к требованиям века «крестное целование» должно быть. Этого не избежать, и этого не надо избегать, ибо было бы нелепым из-под будущей монархии вырывать самые твердые камни ее фундамента. Это все равно, что из-под династии Романовых вырвать «избрание на царство» Михаила Феодоровича. Но пока дойдет до этого, будет довольно продолжительный период времени какого-то «временного правительства», не в обиду будь сказано временному правительству Львова — Керенского. И в эту эпоху нет и не может другого пути, как сконцентрировать народное внимание на имени. Какое же это может быть имя? Если взять русский народ в его огромной массе, то он знает только три имени. Он знает Керенского, который выпустил «керенки». Об этом не стоит говорить. Эта фигура отошла в архив смешного. C’est lе redicule qui tue![42] Простите, что я начал с этого конца. Затем надо назвать другое имя, трагическое имя. Имя покойного государя. Ведь для многих он не умер, Василий Витальевич. И его скорбная тень послужит еще источником больших бедствий. Самозванцы, по всей вероятности, еще будут. Но, разумеется, люди, которые знают печальную правду, не могут же базироваться на ужасном обмане. Остается третье имя. Нет самой бедной хаты в России, где бы не знали имени великого князя Николая Николаевича. Это имя занесли солдаты пятнадцатимиллионной армии, которой он был водителем. Его знает и помнит вся Россия. Из этого, я думаю, вы сделаете сами вывод, на ком можно сконцентрировать народное внимание, любовь и пиетет в переходную зону…
* * *— Дальнейшее в руце божьей! Повторяю, конкретизировать не нужно и опасно. Значит, если подытожить, выходит что? Что вы могли бы отсюда вынести такое, что следовало бы, чтобы и там знали? Это, во-первых, что Россия жива; что она воскресает экономически; что под внешней «безглаголностью» в ней работает мысль и закаляется воля; что в ту минуту, когда судьба сведет счеты с большевиками, эта недремлющая мысль и формирующаяся воля скажут свое слово; что скорее нужно желать, чтобы это было несколько позже, чем слишком рано, ибо время работает на нас; что воскрешение русской жизни не есть усиление советской власти, ибо население никакой благодарности за улучшение жизни к коммунистам не чувствует, твердо зная, что сие есть победа России над коммунистами, а не наоборот; что та подпольная среда, которая выступит в нужную минуту, представляет себе в общем управлении России под водительством единственного для всех авторитетного лица, в течение некоторого времени, по истечении какового периода будет некая стабилизация государственного строя России; что сей строй, та деятельная группа, которую я имею честь представлять в этой нашей с вами беседе, мыслит как монархический, но вобравший в себя необходимую самодеятельность населения; что самодеятельность надо не угашать, а развивать; что, однако, чтобы эта самодеятельность не выплеснулась за рамки, за которыми кончается созидание и начинается разрушение, требуется, чтобы на страже основных устоев человечества была сила, мощная духовно и достаточно численная количеством, сила приблизительно в типе выступившего сейчас на мировую арену фашизма. Основными же устоями человечества эта группа признает то, что до коммунистических экспериментов лежало в основании человеческих единений всего мира: уважение к религии и моральному началу, здоровый национализм, не переходящий в шовинизм, сознание важности духовной культуры, наравне с материальной, не только не угашение, но пробуждение человеческого духа во всех областях, свобода трудиться, работать и мыслить, всяческая поддержка творчества, то, что выражал Столыпин лозунгом «ставка на сильных», и вместе с тем смягчение этого сурового лозунга во имя христианского чувства, которое мы все исповедуем, смягчение его милостью к слабым…
* * *Поезд неожиданно, но мягко остановился.
— Простите, что я обрываю так разговор. Кажется, я успел сказать почти все. Я должен здесь вас покинуть. До свидания. Желаю вам устроить ваши личные дела, не забывайте нас…
И он ушел в темноту зимней ночи так же неожиданно, как и появился, оставив меня наедине с колесами слипингкара, которые достукивали недосказанное…
XXIV
Петроград
Вернувшись из путешествия, о коем говорится в предыдущей главе, путешествия, которое было для меня неудачно в том смысле, что я ничего не узнал (сведения о сыне оказались неверные), я решил предпринять новое. До сих пор я видел две столицы: Киев и Москву. Как было не посмотреть Петрограда?
* * *На вокзале меня приветливо встретил один из моих новых друзей. Мы прошли, не задерживаясь, бывший Николаевский, а ныне Октябрьский вокзал. Множество извозчиков, как и всегда раньше, боролось за приезжающих. По петербургскому обычаю мой спутник самоотверженно торговался. Он проходил с решительным, неостанавливающимся видом мимо задков саней. Извозчики в Петербурге, или, скажем, Ленинграде, сейчас куда лучше московских. И наряднее, и кони бойчей. Первый мой взгляд был, естественно, обращен на площадь. Стоит ли памятник Государю Александру III?
Стоит. Меня это одновременно обрадовало и огорчило.
* * *Это было лет пятнадцать тому назад. День был весенний и нарядный. Кругом всей большой площади стояли палерами войска в самом торжественном уборе, с развевающимися знаменами. Вокруг этого живого барьера была несметная толпа.
