Роза Люксембург - Накопление капитала
Мальтус выступает в шестой главе своей книги «Definitions in Politikal Economy», появившейся в 1827 г. и посвященной Джемсу Миллю, с подробной критикой положения об идентичности предложения и спроса. В своих «Elements of Politikal Economy» (стр. 233) Милль пишет: «Что необходимо понимать под нашими словами, когда мы говорим, что предложение и спрос приспособляются друг к другу (accomodated to one another)? Под этим мы понимаем, что блага, произведенные большим количеством труда, обмениваются на блага, произведенные таким же количеством труда. Если согласиться с этим допущением, тогда все остальное ясно. Так, если пара башмаков производится таким же количеством труда, как шляпа, то спрос будет совпадать с предложением до тех пор, пока шляпа обменивается на башмаки. Если случится, что башмаки упадут в стоимости по сравнению со шляпой, то это покажет, что на рынок доставлено больше башмаков, чем шляп. Башмаков в этом случае было бы больше, чем нужно. Почему? Потому что продукт определенного количества труда в башмаках уже не может быть обменен на другой продукт такого же количества труда. Но по той же причине количество шляп было бы недостаточно, потому что известная сумма труда, представленная в шляпах, была бы теперь обменена на большую сумму труда в башмаках».
Против этой нелепой тавтологии Мальтус выдвигает два соображения. Прежде всего он обращает внимание Милля на то, что его построения висят в воздухе. На самом деле пропорции, в которых обмениваются шляпы и башмаки, могут остаться совершенно неизменными, и тем не менее и башмаков и шляп может быть в количестве больше, чем спрос. И это проявится в том, что и башмаки и шляпы будут продаваться по ценам, которые стоят ниже издержек производства (плюс соответствующая прибыль). «Но можно ли, — спрашивает Мальтус, — сказать в этом случае, что предложение шляп соответствует спросу на шляпы, или что предложение башмаков соответствует спросу на башмаки, раз те и другие имеются в таком избытке, что они не могут быть обменены при тех условиях, которые обеспечивают их непрерывное предложение?»[163]
Итак, Мальтус выдвигает против Милля возможность всеобщего перепроизводства: «По сравнению с издержками производства все товары могут подыматься или падать (в предложении) одновременно»[164].
Во-вторых, он протестует против излюбленной манеры Милля, Рикардо и их эпигонов приспособлять свои тезисы к непосредственному обмену продуктами. «Плантатор хмеля, — говорит Мальтус, — доставляя на рынок, скажем, сто мешков хмеля, думает о предложении шляп и башмаков так же мало, как о солнечных пятнах. О чем же он в таком случае думает? И что он хочет получить в обмен за свой хмель? Господин Милль, кажется, того мнения, что сказать, что продавец хмеля хочет получить деньги, значило бы проявить величайшее невежество в политической экономии. И тем не менее я отнюдь не боюсь быть обличенным в величайшем невежестве и заявляю, что ему (плантатору) нужны именно деньги».
Ибо рента, которую он должен платить землевладельцу, заработная плата, которую он должен платить рабочим, и наконец покупка сырых материалов и орудий, которые нужны ему для продолжения посевов, могут быть покрыты только деньгами. На этом пункте Мальтус особенно настаивает: он считает прямо-таки «поразительным», что экономисты по призванию прибегают к самым рискованным и невероятным примерам охотнее, чем к допущению наличности денежного обмена[165].
Впрочем Мальтус удовлетворяется тем, что описывает как понижение цен ниже уровня издержек производства, вызванное слишком большим предложением, автоматически вызывает сокращение производства, и наоборот. «Но эта тенденция лечить перепроизводство и недопроизводство естественным ходом вещей не является доказательством того, что эти болезненные явления не существуют».
Итак, Мальтус, несмотря на свою особую точку зрения в вопросе о кризисах, идет по тому же самому пути, что и Рикардо, Милль, Сэй и Мак Куллох: для него также существует только товарообмен. Общественный процесс воспроизводства с его важными категориями, и связями, — процесс, захвативший целиком Сисмонди, здесь совершенно не рассматривается.
При таких значительных разногласиях в понимании основных положений общее между критикой Сисмонди и критикой Мальтуса заключается единственно в следующем:
1. Оба они, в противовес рикардианцам и Сэю, отвергают закон о предустановленном равновесии между потреблением и производством.
2. Оба они настаивают на возможности не только частичных, но и общих кризисов.
Но этим общее между ними ограничивается. Если Сисмонди ищет причину кризисов в низком уровне заработной платы и в ограниченной потребительной способности капиталистов, то Мальтус, напротив того, превращает низкие заработные платы в естественный закон народонаселения, а для ограниченного потребления капиталистов он находит компенсацию в виде потребления паразитов прибавочной стоимости, каковы земельная аристократия и духовенство, которые отличаются безграничной способностью к потреблению богатства и роскоши, ибо церковь обладает хорошим желудком.
И если оба, Мальтус и Сисмонди, для блага капиталистического накопления и для спасения его из затруднительного положения ищут категорию потребителей, которые покупают, не продавая, то Сисмонди ищет ее для того, чтобы сбыть избыток общественного продукта над потреблением рабочих и капиталистов, т. е. капитализированную часть прибавочной стоимости, а Мальтус — для того, чтобы вообще создавать прибыль. Но как лица, получающие ренту и живущие за счет государства, т. е. слои, которые сами должны получать покупательные средства главным образом из рук капиталистов, могут покупкой товаров с надбавкой на их цену способствовать присвоению капиталистами прибыли — это остается конечно тайною Мальтуса. При столь значительных разногласиях общее между Мальтусом и Сисмонди могло иметь лишь весьма поверхностный характер. И если Мальтус, по выражению Маркса, превращает «Nouveaux Principes» Сисмонди в мальтузианскую карикатуру, то Сисмонди, выдвигая лишь то, что у него есть общего с Мальтусом, и цитируя его как неоспоримого свидетеля, делает мальтусовскую критику против Рикардо слишком сисмондистской. С другой стороны, Сисмонди при случае поддается влиянию Мальтуса: это проявляется например тогда, когда он перенимает отчасти его теорию расточительности государства как необходимого содействия накоплению — теорию, которая находится в прямом противоречии с его собственным исходным положением.
В общем Мальтус не внес ничего своего в проблему воспроизводства и даже не понял ее: в споре с рикардианцами он, подобно последним в их споре с Сисмонди, вращается главным образом в понятиях простого товарного обращения. В споре между ним и школой Рикардо речь шла о непроизводительном потреблении паразитов прибавочной стоимости; это был спор о распределении прибавочной стоимости, а не об общественных основах капиталистического производства. Построения Мальтуса рушатся, коль скоро установлены его абсурдные ошибки в теории прибыли. Критика Сисмонди удерживает свои позиции, а его проблема остается нерешенной, хотя он и принимает теорию стоимости Рикардо со всеми выводами из нее.
Второй спор. Спор между Родбертусом и Кирхманом
Глава пятнадцатая. Кирхмановская теория воспроизводства
Поводом ко второй теоретической полемике о проблеме накопления также послужили актуальные события. Если Сисмонди побудили к его оппозиции против классической школы первый английский кризис и вызванные им страдания рабочего класса, то толчок к критике капиталистического производства был дан Родбертусу — почти 25 лет спустя после Сисмонди — выросшим за это время революционным рабочим движением.
Восстание ткачей шелковой промышленности в Лионе и чартистское движение с их критикой «чудеснейшей» из общественных форм подействовали на буржуазию гораздо более ошеломляюще, чем туманные призраки, вызванные на сцену первым кризисом. Самое раннее социально-экономическое произведение Родбертуса, относящееся по всей вероятности к концу 30-х годов, написанное для «Augsburger Allgemeine Zeitung», но не принятое этой газетой, носит характерное заглавие: «Требования трудящихся классов» и начинается следующими словами: «Чего хотят трудящиеся классы? Смогут ли прочие не дать им этого? Будет ли то, чего они хотят, могилой современной культуры? — Что история когда-нибудь будет ставить эти вопросы с необыкновенной настойчивостью, это давно знал всякий мыслящий человек, но благодаря собраниям чартистов и бирмингамским сценам это стало известно всем». Недалеко было то время, когда брожение революционных идей Франции 40-х годов нашло свое выражение в разных тайных обществах и социалистических школах — прудонистов, бланкистов, приверженцев Кабэ, Луи Блана и т. д., — и когда оно Февральской революцией, прокламированием «права на труд», июньскими днями и первым генеральным сражением между двумя мирами капиталистического общества вызвало взрыв таящихся в его недрах противоречий — взрыв, составляющий эпоху. Что касается другой видимой формы этих противоречий, именно кризисов, то ко времени второго спора материалы и наблюдения, относящиеся сюда, были несравненно богаче, чем в начале 20-х годов XIX столетия. Дебаты между Родбертусом и Кирхманом происходили под непосредственным впечатлением кризисов 1837, 1839, 1847 гг. и даже первого мирового кризиса 1857 г. (интересная работа Родбертуса «Die Handelskrisen und die Hypothekennot der Grundbesitzer» относится к 1858 г.). Внутренние противоречия капиталистического хозяйства дали таким образом на глазах у Родбертуса гораздо более резкую критику учений о гармонии английских классиков и их вульгаризаторов в Англии и на континенте, чем в те времена, когда возвысил свой голос Сисмонди. Что критика Родбертуса находилась впрочем под непосредственным влиянием Сисмонди, доказывает цитата из Сисмонди в самом раннем произведении Родбертуса. Таким образом Родбертус несомненно был знаком с современной ему французской литературой оппозиции против классической школы и пожалуй в меньшей мере с гораздо более богатой английской литературой, — в этом факте заключается, как известно, единственный и притом слабый аргумент легенды германского профессорского мира о так называемом «первенстве» Родбертуса перед Марксом в деле «обоснования социализма». Так, проф. Диль в своем очерке о Родбертусе, в «Handworterbuch der Staatswissenschaften» пишет: «Родбертуса, собственно, следует считать обоснователем научного социализма в Германии, потому что он еще до Маркса и Лассаля дал в своих сочинениях, относящихся к 1839 и 1842 гг., законченную социалистическую систему — критику смитианства, новый теоретический фундамент и проекты социальных реформ». И это со спокойной совестью пишется в 1901 г. (во 2-м издании) — после того и вопреки тому, что Энгельс, Каутский и Меринг написали в опровержение профессорской легенды. Впрочем тот факт, что монархически, националистически и по-прусски настроенный «социалист» Родбертус — этот коммунист для будущего, которое последует через 500 лет, и сторонник твердой нормы эксплоатации в 200% для настоящего — должен был в глазах германских ученых политико-экономов раз навсегда отвоевать пальму «первенства» у международного «разрушителя» Маркса, — этот факт вполне понятен, и никакие убедительные доказательства не в состоянии его поколебать. Но нас интересует здесь другая сторона родбертусовского анализа. Тот же самый Диль, продолжая свой панегирик, пишет: «Но Родбертус проложил новые пути не только для социализма: он двинул вперед всю экономическую науку; особенно обязана ему теоретическая экономия благодаря критике экономистов — классиков экономии, благодаря новой теории распределения общественного дохода, благодаря различию, проведенному им между логическими и историческими категориями капитала и т. д.» Этими великими деяниями Родбертуса, в особенности этим «и т. д.», мы здесь и займемся.
