Борис Кагарлицкий - Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали
Впрочем, за это время интересы гендиректора AVVA успели перерасти рамки автомобильного бизнеса. В 1994 г. он стал первым заместителем председателя АО «Общественное российское телевидение», а «фактически — хозяином первого, “останкинского”, телевизионного канала»[202].
Не правда ли, это поразительно похоже на гоголевские истории про церковь, которая «начала строиться, да сгорела» или казенное здание, которое не было завершено, хотя у организаторов строительства в другом конце города появились особняки гражданской архитектуры?
Биографии большинства других лидеров постсоветского бизнеса не слишком сильно отличаются от истории Березовского. Главное было не только оказаться в нужном месте в нужное время, но и суметь наладить связи с нужными людьми из старой элиты.
Так появились олигархи — четыре десятка сверхбогатых мужчин, взявших под контроль большую часть экономики бывшей советской сверхдержавы. Появились бизнес-политические кланы, объединяющие чиновников, общественных деятелей и предпринимателей. Борьба за раздел собственности между этими кланами стала главным содержанием политической жизни, основной формой конкуренции. Тот же «политизированный капитал» взял под свой контроль большую часть средств массовой информации, как государственных, так и частных. Несмотря на все перипетии конца 1990-х и 2000-х гг., олигархическая структура экономики оставалась на протяжении всего этого периода неизменной. Исследование, проведенное в 2004 г., свидетельствовало, что «если в качестве критерия оценки брать объемы производства, то более одной трети промышленности России находится в руках 23 человек и производственно-финансовых групп. Им же «принадлежат» 16% трудовых ресурсов страны и 17% банковских активов»[203]. На самом деле концентрация ресурсов была даже большей. Либеральные исследователи забыли про значительное число компаний, формально находившихся (полностью или частично) в государственной собственности, но реально контролировавшихся тем же олигархическими группами.
ИГРЫ С РУБЛЕМ
Хотя собственность, по существу, захватывалась и распределялась внутри элит, какой-то официальный механизм приватизации был все же необходим, равно как и какие-то цены. Вот тут-то и выяснились преимущества обесцененного рубля. Стоимость основных фондов приватизируемых объектов была подсчитана по старым советским ценам и заморожена. Тем временем реальный рубль обесценился в 100, а к концу периода 1992— 1993 гг. — в 1000 раз. Гражданам страны были выданы нелепые бумажки — ваучеры, — которые надо было куда-то инвестировать. Рядовой гражданин не имел для этого никакой возможности. Официальная цена ваучера составляла 10 тыс. рублей, а реально он продавался за бутылку водки или за 3 тыс., что по курсу 1993 г. составило не более 3 долларов. Не удивительно, что ваучеры были скуплены инвестиционными фондами, которые были созданы при поддержке официальных структур и принадлежали будущим олигархам. В свою очередь ваучеры были обменены на акции приватизируемых предприятий. Большая часть объектов уходила за 1,5—2% от их реальной стоимости. Причем статистика показывает, что чем важнее был объект и чем больше потенциальная прибыль, тем дешевле он обходился будущему хозяину.
После первого ваучерного этапа приватизации начался второй, когда предприятия продавались за деньги. Именно на этом этапе олигархи фактически сменили новых русских в качестве решающей силы. В ходе второго этапа приватизация достигла своего пика. За три года (1993—1995) было приватизировано 20 из 27 тыс. государственных предприятий, однако по подсчетам западных экспертов «доходы от приватизации упомянутых предприятий составили примерно 10% от стоимости их основных и оборотных фондов»[204]. В действительности результаты, скорее всего, были еще хуже.
«На госпакеты акций нет серьезных стратегических инвесторов, — констатировала «Независимая газета». — Есть лишь небольшое число конкретных заинтересованных лиц, которым нужен контроль за финансовыми и товарными потоками той или иной российской компании. И эти люди согласны приобретать госпакеты акций только по бросовым ценам, дабы эффективность сделки (измеряемой отношением потенциальной прибыли от контроля над продукцией и потенциальными же доходами к затратам на приобретение акций) была высокой»[205].
В 1995 г. в бюджет страны от приватизации поступило около 800 млн долларов, что составляло менее 2% от его доходной части. Даже в 1996 г., когда приватизацию уже проводили по новым ценам и даже с «аукциона», в бюджет государства от продажи собственности поступило всего 1 трлн рублей, т. е. менее 200 млн долларов. Это составляло менее 1% от доходной части бюджета. Нередко на приобретение госсобственности тратились деньги, предварительно взятые взаймы у государства же. А проданы были ценнейшие объекты добывающей и обрабатывающей промышленности, приносившие казне немалую прибыль. Либеральная пресса, отстаивая правильность проводимой политики, открыто заявляла: «отечественный бизнес, во-первых, заплатить больше тогда просто не мог, а во-вторых, даже если бы и мог, ему это было бы абсолютно невыгодно»[206]. Трудно представить себе такой бизнес, которому при любых условиях платить полную цену было бы выгоднее, нежели получать объекты за гроши. Признавая задним числом определенные эксцессы при проведении приватизации, никто из правительственных деятелей даже не смел публично предположить, что предприятия, которые невозможно выгодно продать, следовало бы просто оставить в государственной собственности. Когда в 1995 г. вновь назначенный руководитель Госкомимущества Владимир Поливанов рискнул обнародовать данные об экономической неэффективности приватизации, он был немедленно снят со своего поста[207].
Конечно, «открытые» издержки олигархов и новых русских представляли лишь часть общих расходов на приватизацию. Надо было платить большие взятки чиновникам всех уровней, занимавшихся этим процессом. Между тем новые хозяева на самом деле были не так уж богаты. У них не было средств на инвестиции, на развитие производства, а затраты на приватизацию нужно было немедленно вернуть. Потому предприятия стали не более чем источником ресурсов. Если они могли производить что-то ценное, они должны были работать до тех пор, пока не развалятся машины. Если они не могли выгодно продать свой товар на рынке, их можно было использовать как резервуары металлолома. О том, чтобы модернизировать или реструктурировать предприятия, не могло быть и речи.
«Действовали олигархи в такой ситуации двумя способами, — отмечает московский деловой еженедельник. — Первое их соображение состояло в том, что даже если завод и не приносит реальной прибыли, он пока работает, все равно приносит какую-то выручку. Потому ее можно куда-нибудь (лучше в заграничный офшор) спрятать до лучших времен — например до тех, когда промышленные инвестиции в России начнут вдруг давать отдачу. Ну а пока это время еще не наступило, часть дохода вполне естественно направить на удовлетворение личных нужд.
Второе соображение было более оригинальным. Единственная остающаяся еще возможность преобразовать существующие предприятия в “западные” — это прямая поддержка властей. Несмотря на все сделанные авансы и пресловутую “дешевизну” залоговых аукционов»[208].
Бизнес нуждался в поддержке правительства. Но у государства денег не было именно потому, что все лучшие объекты были уже приватизированы за бесценок. Возникла парадоксальная ситуация — чем больше предприятий приватизировалось, тем больше становилась осознаваемая самим бизнесом потребность в государственном вмешательстве. И чем больше была потребность в государственных инвестициях и кредитах, тем меньше денег на эти цели было у правительства.
В итоге эффективность падала, энергоемкость и другие издержки производства росли. При сокращении прибылей увеличивалась нагрузка на окружающую среду. Производство снижалось даже в конкурентоспособных отраслях.
Поскольку перераспределение собственности — не только первичное, в 1991 —1993, но и вторичное, в 1994— 1995 гг., — происходило не по рыночным принципам, то и ценовой механизм в полной мере работать не мог. С одной стороны, предприятия, испытывавшие дефицит финансовых средств, прибегали к бартеру, взаимозачетам, использовали всевозможные денежные суррогаты. Все оказывались должны всем. А с другой стороны, огромные средства проходили мимо рынка. Они либо циркулировали в коррупционно-политических структурах, либо концентрировались в финансовых учреждениях, кредитовавших государство и друг друга. «В рамках этой экономики, — пишет экономист Андрей Колганов, — возникает и своеобразный механизм ценообразования, потому что цены на товары, продаваемые за «живые» деньги, и цены на товары, продаваемые за долговые обязательства, это совершенно разные цены. Причем цены на товары, продаваемые за долговые обязательства, определяются не текущей рыночной конъюнктурой, а специфическими взаимоотношениями между конкретными контрагентами. Уровень этих цен может колебаться в совершенно немыслимых пределах, причем установить эти пределы невозможно. Здесь существует многослойный механизм сокрытия реального содержания этих отношений. И криминальная сторона здесь, конечно, играет весьма существенную роль»[209].
