Иммануэль Валлерстайн - После либерализма
Коротко говоря, партия декларировала, что классовые конфликты извечны, а все прочие конфликты эпифеноменальны. Посему партия неоднократно приводила доказательства того, что эти прочие схватки составляют отклонение от центральной задачи, если только они не интегрируются в текущую программу партии из сиюминутных, второстепенных, тактических соображений. Более всего партия опасалась, что ее члены не верны ей всецело и неотступно. Можно сомневаться в том, удавалось ли партиям у власти хоть когда-нибудь создать подлинно тоталитарное государство, но как будто вовсе нет сомнения, что создать тоталитарные партии им удалось.
Между этими двумя тезисами было фундаментальное противоречие. При том что второй тезис о структуре партии изначально замышлялся и казался неплохо приспособленным для мобилизации, необходимой для достижения власти, он был никуда не годным принципом, когда партия уже находилась у власти. Роль партии у власти была в высшей степени двусмысленной. В действительности, в той мере, в какой она вообще функционировала, партия у власти попросту оказывалась органом принятия решений, внутри которого крохотная группа решала все текущие вопросы. Власть руководства носила абсолютно личный характер и была окутана непрозрачным ореолом соучастия. Для большинства своих членов партия стала всего лишь инструментом индивидуальной социальной мобильности в повседневной жизни.
К тому моменту партия была чем угодно, только не духовной отчизной. Беспартийным она казалась совершенно нелегитимной структурой, а партийные относились к ней все больше цинично. Партия была реальностью, которую приходилось брать в расчет, но преданности ей не было ни у кого. Именно из-за природы партии после взятия власти «революция» не оказалась необратимой. Главной целью тех, кто стремился разрушить коммунистические режимы, было изгнать такую партию из власти, как только позволит изменившийся мировой контекст.
Для того чтобы перейти от капитализма к коммунизму, необходимо было пройти через этап, названный диктатурой пролетариата, то есть передать власть всецело и исключительно рабочему классу.
Эти два ключевых слова — диктатура и пролетариат — оба вызывали вопросы. Безотносительно к тому, какое значение придавалось «диктатуре» изначально, его реальным историческим значением явилось отрицание в этих режимах всех так называемых буржуазных гражданских прав, которые создавались (по крайней мере, частично) в парламентских демократиях «либеральных» государств. Всякая организация, не контролируемая партией, лишалась не только свободы слова, но и самого права на существование. Это же было верно для любых центров интеллектуальной деятельности, утверждавших какую-либо независимость от партии.
Тем не менее, даже если публичные дебаты представляли собой монолог, из этого не следует, что никакой политической дискуссии или разногласий не было. Однако же дебаты носили сугубо приватный характер и ограничивались горсткой людей. Изредка поднимавшийся ропот населения, который иногда накладывал кое-какие ограничения на принятие политических решений, являлся единственной формой выражения настроений народа.
Диктатура претендовала на легитимность в силу того, что государство и партия «представляли» рабочий класс. Какова была действительность? Разумеется, многие лидеры в своей юности были рабочими, — несомненно, таковых было больше, нежели в других государствах миросистемы. Но став членами правящего класса, эти лица «обуржуазивались» и составляли теперь пресловутую номенклатуру.
Несомненно, верно было и то, что среди обычных людей квалифицированные рабочие зачастую зарабатывали столько же, а то и больше, чем школьный учитель или средний «работник умственного труда». Эта ситуация представляла собой зеркальное отражение обычной иерархии заработной платы. Но перевернуть иерархию заработной платы и упразднить ее — не одно и то же.
По месту работы у рабочего не было возможности воспользоваться своими профсоюзными правами в отношении администрации предприятия. На деле возможностей выдвижения требований у рабочего было меньше, чем в несоциалистических государствах. Рабочие имели, тем не менее, существенную компенсацию: социальные гарантии (особенно гарантии сохранения рабочего места) и неявное право на низкий уровень производительности труда. Но на деле эти социальные преимущества зависели от общих доходов государственной казны, и когда государства начинали испытывать серьезные финансовые трудности, отчасти вызванные низкими уровнями производительности труда, страдала социальная «страховочная сеть». Так называемые социалистические государства более не могли выполнять свои обещания, и в результате разразился социальный кризис. Из этого кризиса возникла «Солидарность» и все последующие события.
Несмотря на все официальные речи, почти никто не думал, что действительно живет в государстве рабочих. Самое большее, считали, что живут при режиме, стремящемся к улучшению условий жизни рабочих — иными словами, в реформистском государстве. Когда те немногие преимущества, что предлагались этими государствами, пошли на убыль, режимы утратили свою социальную базу.
Социалистическое государство составляло необходимый этап на всеобщем, верном пути прогресса, ведущем в коммунистическую утопию.
Это была ленинистская (или точнее, сталинистская) версия теории прогресса, сама по себе являвшаяся наследием Просвещения, доставшейся марксизму (а также и либерализму), наследием, которое, в свою очередь, в силу определенного рода Aufliebung (снятия) было секуляризованной версией христианской эсхатологии.
Теория этапов, основанная на непоколебимой вере в прогресс, оправдывала все. Утверждая, что все, что бы партия — непогрешимый гарант прогресса — ни делала, — все правильно, эта теория обеспечивала моральные и рациональные устои не только для первых трех тезисов, но и для всяких отклонений от путей, очерченных марксистской традицией.
Поскольку каждый этап следовал правилам социальной эволюции, теоретически, регресса быть не могло. Более того, поскольку эти исторические этапы предопределялись партией, каждый член партии по определению становился апостолом прогресса. Наконец, ввиду того, что у власти теперь стояли рабочие, государство не могло не продвигаться вперед безошибочно. Теория прогресса допускала, пожалуй, даже требовала, чтобы более молодые революционные государства находились под защитой более передовых революционных государств — система иерархии старшинства, которая, как предполагалось, господствовала в семье марксистско-ленинских государств (и даже вообще всех прогрессивных государств). То, что одни описывали как империализм, другие называли естественным долгом. До тех пор, пока общественное мнение имело основания верить в реальность прогресса, это право сильнейшего не казалось слишком уж шокирующим. Но стагнация, усугублявшая латентные конфликты, возбуждала антиимпериалистические настроения, направленные против Советского Союза, и тем самым вела не только к расшатыванию марксистско-ленинских государств, но и к слому «мира» социалистических государств как такового — геополитического концепта, от которого теперь ничего не осталось.
Для того чтобы совершить переход от этапа социализма (партии у власти) к этапу коммунизма, необходимо было «строить социализм», то есть осуществлять национальное развитие.
Коммунистические партии приходили к власти в суверенных, независимых (но осажденных) государствах. В то время как Маркс предсказывал, что первые революции произойдут в наиболее технологически передовых странах, на самом деле последующие захваты власти произошли в периферийных и полупериферийных зонах мироэкономики.
Таким образом «строительство социализма» претерпело немалую метаморфозу. Оно приняло характер процесса, благодаря которому полупериферийные (и даже периферийные) государства намеревались догнать центральные зоны капиталистической мироэкономики. В этой программе было три основных элемента.
Первым из них было планирование, повлекшее за собой создание крайне тяжеловесных бюрократических структур. Эти структуры довольно неплохо справлялись со своим делом в период «первоначального накопления». Но по мере того как инфраструктура модернизировалась, аппарат планирования вынужден был брать на себя гораздо более сложные задачи, а этому препятствовала роль партии. В конечном итоге планирование превратилось в своеобразный переговорный процесс между хозяйственниками, которые постоянно задним числом пересматривали планы, с тем чтобы подогнать их под реальные результаты. Это явно было формулой неудачи.
