Григорий Свирский - Ленинский тупик
— В той конторе, где твой Лександр, Тихон Иваныч плотничает. Инякин Тихон. Слыхала о нем?. Знаменитый человек. О нем статья была. На обеих сторонах газетки. Что Тиша твоему скажет, тому и быть! Так что ты, девка, не горюй.
Нюра отпрянула от стекла, словно в нее с улицы запустили камнем.
— В любви указа нет!
Вагон швыряло из стороны в сторону, он дребезжал в узких и извилистых переулках городской окраины. В трамвайном скрежете Ульяна не сразу расслышала тоненький голосок.
— Тихон Иванович… он что, над Шурой старшой?
— Ста-аршой? Старшой — мокрая курица перед ним. Тот и слова не скажет по-мужски. Все «балочка», «кирочка», «рулеточка»… Тиша не старшой, он Ермаку правая рука.
Он ваш знакомый? — обрадовалась Нюра.
— Зна-акомый?.. Коли б не я, он, может, судьбу свою не нашел бы.
Нюра взглянула на нее молча.
Ульяна облизнула налитые губы кончиком языка, точно попробовала вкусного; рассказывала улыбчиво, с теми подробностями, которые остаются в памяти лишь от неизбывного горя и от редкого счастья.
— На святках то было. В дальние годы. Дала я Тише вынуть из блюда под вышитым рушником перстенек, спели ему девки подблюдную: «За рекой мужик богатый гребет золото лопатой. Кому вынется, тому сбудется, скоро сбудется — не забудется, слава!» «Тиша, — говорю ему, — вишь, тебе какая песня вынулась. Подавайся в город — судьбу найдешь».
А сестер-братьев у них была «Инякина пропасть». Так их в селе и прозывали. Изба большая, крыта соломой, пол земляной. Ну, известное дело, под оконцами куры, в чулане теленок, в сенцах боровок, в избе ребятня. Копошатся, как муравьи. Грязь, копоть, блохи…
Какой-то пассажир хотел потеснить Ульяну, она отвела его легким движением руки.
— Уступили Тишу во Владимир, камнетесу в помощники. Лето поворочал он надгробные плиты. Под успеньев день отмахал в ночь тридцать верст, к мачехе. Обещала мачеха подарить ему красную рубашку, чтобы пошел со всеми добрыми людьми в церковь… Но о той рубашке одна я, видать, и помнила. Вместо церкви кинулся он на погост, пролежал там незнамо сколько на материнской могиле, а утром подался в город, питаясь Христовым именем.
От нас бабы ходили в город, на богомолье. Навязалась и я с ними. Как на грех, начались дожди, холод, пришла я в город хворой.
У владимирских тогда была чайная, вроде клуба, на углу Девкина — как его нынче? — переулка. Половые как молния, не то что нынешние, вялые да разморенные.
Дотащилась я в ту чайную и рухнула у порога. Подобрали меня в больницу. Когда выздоровела, отыскала Тишу. Его пристроили метельщиком. Был такой уголок в городе, назывался он Вшивой горкой. На ту Вшивую его и определили.
Вагончик тащили здоровые ломовые лошади. Битюги. Тащат они его в гору и унаваживают всю дорогу; Тиша, горемыка, машет метлой да вспоминает слова песни: «За рекой мужик богатый гребет золото лопатой». Метет-метет и всплакнет: вот как песня обернулась, вот какое золото суждено подгребать.
Ульяна вздохнула тяжко.
— Запали, вишь, ему слова-то мои. Мачехе своей с первых заработков медный самовар послал. Горд!
А уж плотником стал, купил себе мягкую шляпу корабликом… А башковитый, девонька! К работе пристрастен до ужасти! Все у него идет споро, с прибауткой… — Грубый голос Ульяны внезапно зазвучал такой глубокой нежностью, что у Нюры, хоть и старалась она сдержать себя, вырвалось:
— Да вы его любите!
Мужеподобное и угловатое, точно из камня, лицо Ульяны стало мягким, улыбчивым. Она ответила спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся:
— А как его, прибаутного, не любить! — И теперь уже рассеянно, думая о своем, отвечала на взволнованные Нюрины вопросы: — Хотели ожениться, да разогнали нас с ним по разным углам. Ровно собак. Отец у него стро-ог, девонька. Как сейчас помню: «Голь да голь, говорит, ноль да ноль. Хозяйства не сложишь…»
Я — куда? В петлю. У меня от него дитя росло…
Вынули из петли. Сынка потеряла в войну. Где убит, похоронен так и не сказали, гады партЕйные… Прибилась опосля войны к тресту Ермака: жить не пришлось с Тишей — хоть помру возле него… Какие только дома, девонька, я не мыла, убирала! Такая у меня профессия сложилась: в чужой грязи задыхаться, чужую грязь отскабливать…
Когда они вышли на конечной остановке, посередине голого поля, навстречу им потянулись рабочие в ватниках. Они появлялись как из-под земли. Из котлованов выбирались, что ли? Один из них сказал, что Силантий со своими вроде направил стопы в подвал — «угол обмывать».
Ульяна поспешила вернуться к тому, ради чего затеяла разговор в трамвае:
— Властен он, Инякин. И куска сиротского отведал. Ежели что, девонька, в панику не вдаряйся. Лександра твоего он быстрехонько заведет в оглобли.
И зашагала крупно, перепрыгивая с одной шмякающей по желтой глине доски на другую. Неподалеку от подвала остановилась:
— Мы туда не прошены. Будем ждать…
Каменщики Силантия Касаточкина и в самом деле «обмывали угол». Никто не мог сказать, когда установился такой обычай: заложили фундамент или угол дома — «обмывают», завершен карниз — «обмывают». Последний кирпич в кладку положен — как не «обмыть» Наверное, от отцов, от дедов-прадедов повелось это, а старшой на стародавние обычаи был памятлив. Недаром каменщики не бригадиром его звали, как числился он официально, по ведомости, а так же, как четверть века назад, когда Силантий был старшим артели.
Силантию всегда было легче самому балочку поднести, чем приказать сделать это другому, и в подвале он хозяйничал сам. Расставляя пустые поллитровые банки вместо стаканов, корил Александра Староверова, который уже тянул руку к эмалированному тазу с кислой капустой, наложенной горкой. Александр, едва старшой отвернулся, сгреб щепотью капусту и поднес ее ко рту, шутливо приговаривая:
— Как говорит веселая Тонька-табачница, чтоб нам йилось, пилось, тай работа на ум не шла…
Наверху послышались неторопливые и гулкие шаги.
— Тихон Иванович, — шепнул Силантий.
По каменным ступеням медленно, боком, спустился Инякин, смуглый, чернобородый, неправдоподобно огромный {«Коня на дыбки поставит — вот он каков» — с гордостью говорила о нем Ульяна), приставил к стене футляр из фанеры, похожий на скрипичный: в нем лежали шерхебель и фуганок особой, инякинской заточки. Снял с белой головы финскую шапку из зеленого сукна с застежками над козырьком. Некогда Инякин хранил ее как трофей, а теперь, вот уже много лет надевал на работу. Расстегивая ватник, запорошенный опилками, улыбнулся «ребятне», как он называл молодых каменщиков, Осмотрел подвал, подготовленный для пиршества.
Посередине подвала был устроен стол — на бочку был положен фанерный щит с каким-то лозунгом; лозунги тут никогда не читали, на них раскладывали закуску. Вокруг помятой бочки, для устойчивости, треугольником необструганные доски на подставках из кирпичей.
Инякин обвел внимательным взглядом серые ребристые плиты потолочных перекрытий, голые стены из пережженного, темно-красного — ни время, ни сырость его не возьмут — кирпича, втянул ноздрями промозглый воздух. Повел рассеченной бровью в сторону оконного проема, заколоченного листом сухой штукатурки. Сухая штукатурка была прорвана, в подвал можно было заглянуть снаружи.
Силантий тут же скинул с себя ватник, заткнул дыру. Не ровен час нагрянет кто из партЕйных. А то сам Ермак. У него нюх собачий.
Тихон Иванович протянул руку к пол-литровой бутылке. Ладонью, с маху вышиб пробку. Слабым, хрипловатым тенорком: у него было прострелено горло (На Финской войне побывал) протянул обычное:
— Угол без опохмела — не будет дела. Пошли, ребята.
«Ребята» не заставили себя ждать. Спустя несколько минут говорили уже все разом, перебивая друг друга и смеясь.
Кто-то вспомнил про «ботик Петра Великого» — так каменщики прозвали металлическую форму для отливки шлакоблоков, изобретенную Ермаковым. «Ботик» проработал неделю и был спрятан ими в сарай…
— Ермаков, — донеслось из угла сипло. — Вот от кого не ждали. Чтоб он — и с фонарями. Как Шурка!..
Лет шесть назад Александр Староверов, тогда еще новичок, глядя с подмостей, как буксуют на разбитой дороге грузовики с кирпичом, воскликнул на весь этаж:
— А что, старшой, если стройку начать с другого конца? Прежде чем дома ставить, стелить мостовые, тянуть улицы.
Кто-то спросил насмешливо: — Улицы с фонарями?.
Александр, увлеченный своей мыслью, не почувствовал подвоха.
— Если надо — с фонарями! — ответил он с жаром первооткрывателя.
Мрачноватый Силантий смеялся редко. На этот раз смех разобрал его до икоты.
С той поры Александр не предлагал уж ничего. А старики, о всех нелепых или несбыточных идеях говаривали: «Обратно с фонарями!»
— Чтоб Ерма-ак! — изумленно тянули из угла. — С-с фонарями!
