Григорий Свирский - Ленинский тупик
Хрущев взял Ермакова под локоть, отвел в угол, где стоял Игорь.
— Про вас такое говорят, Ермаков… — Хрущев долго, вполголоса, что-то выговаривал ему неодобрительно и строго. Ермаков в ответ лишь усмехнулся краем мясистых губ.
— Что ж… Считайте, что половина правда.
Игорь проводил удивленным взглядом улыбающегося Ермакова, который уходил вслед за Хрущевым вперевалочку, руки назад.
Пожалуй, только на войне он встречал людей, которые смели держаться столь вызывающе независимо. Под Североморском, в землянках под пятью накатами, жили летчики-торпедоносцы. Два-три раза в день они уходили в Баренцево море, иные и оставались там, у обомшелых скал Нордкапа или Киркенеса, врезавшись самолетами в огромные транспорты, груженные солдатами и танками с черными крестами на боку.
Немногословные, скромные работяги, они, летчики-торпедоносцы, знали себе цену… Год от года они становились для Некрасова словно бы легендой, услышанной в юности.
Ермаков напомнил ему о них. Отвернувшись к стене, погрузился в свои думы. Очнулся лишь когда распахнулась, как от сильного ветра, дверь и мимо быстро прошли, поглядывая на часы и взволнованно переговариваясь, участники совещания. Ермаков двигался рядом с Хрущевым, и что-то басил, не обращая внимания на своего начальника в полувоенной форме, который спешил следом, дергая его за пиджак.
Наконец Игоря пригласили в кабинет. Он присел неподалеку от дверей. Пальцы его забарабанили по зеленому сукну стола, чуть пригретому солнцем. Т-образный стол вызвал в его памяти посадочный знак на аэродроме.
«Отлетался, филолог» — мелькнуло в сознании.
— Вы требуете квартир для Университета, — донесся до него резкий и сипловатый голос Хрущева. — Квартир нет. Нет даже для тех, кто ютится в подвале и ждет своей очереди годами. И это становится вопросом политическим…
Игорь в тот день не воспринял глубинного смысла стереотипной фразы. Она прошла почти мимо сознания. Всю серьезность, весь трагизм хрущевских слов постиг только спустя два с лишним года, когда Хрущев стал хлестать строительные тресты, как разве что измученный осатаневший кучер хлещет увязших по брюхо ломовых лошадей: дружок из горкома рассказал ему, под большим секретом, об одной из причин этого.
Как только прозвучали первые выстрелы венгерского восстания раздосадованный матерящийся Хрущев приказал немедленно доставить ему требования Будапештского Рабочего Совета: «Чего они взбеленились, так их и этак?!»
Оказалось, восставшие требовали каких-то свобод, независимого рабочего самоуправления и строительства квартир. Хрущев скользнул рассеянным взглядом мимо пунктов о свободах и самоуправлении, он искренне считал это опасной демагогией (Какого еще рожна нужно?!)
Квартиры — это другое дело. Можно понять! Он спросил, сколько в Будапеште приходится квадратных метров жилья на человека? Ответили — девять метров. «А в Москве?» — с тревогой воскликнул он. Принесли документы. Выяснилось — 2,8 метров. Как для покойника Разве чуть больше… За тридцать лет советской власти строили — можно по пальцем перечесть… Хоромы для министров, армейских и лубянских генералов, да актеров МХАТА. А для простого человека, способного, оказалось, бунтовать — тю-тю…
Тут и началось. Стронулась телега. Разнарядки дали всем министерствам. Строить! Вдруг и — с панической скоростью. Двух министров и трех управляющих строительными трестами отвезли в больницы с инфарктами. Один умер прямо в ЦК КПСС, на Старой площали, когда его пообещали «стереть в порошок!..».
Хрущеву пододвинули личное дело кандидата филологических наук Некрасова Игоря Ивановича. Он взглянул на первую страницу личного дела, где была приклеена пожелтевшая фотография флотского офицера. Боевые ордена кольчугой прикрывали грудь.
— Я хочу, чтоб вы помогли нам, Некрасов… Стройка в неслыханном прорыве. Мы вкладываем миллиарды, оголяем колхозы, вербуя на стройку молодежь, а эффект мал. И, если хотите знать, я сам не до конца понимаю почему… Объяснительные записки строителей страдают односторонностью, противоречат письмам, в которых, сообщаются факты нетерпимые. Порой ужасные. Калейдоскоп фактов. А что за ними?.
Игорь молчал. Он уже высказал в предварительной беседе свое отношение.
— Я — филолог. Фольклорист… — Суховатый голос его дрожал.
Инструктор Афанасьева, сидевшая за его спиной, вразумляла его торопливо и не очень убежденно. Что ж, что фольклорист? На стройки города съедутся и воронежцы, и рязанцы, и мордва, и чуваши. Он, фольклорист, ездит за песнями и частушками за тридевять земель, а тут они приедут к нему…
— Я в жизни кирпича в руках не держал, — твердил Игорь. — Не строитель я…
Вечером в студенческом общежитии, где жил Игорь Некрасов, только и говорили, что бывший парторг факультета, чудак — фольклорист из Рязани, знаете его? «загремел» в какой-то стройтрест. Вот не повезло!
В сыроватой, под самой крышей комнатушке Игоря собрались его друзья, соседи. Народу набилось столько, что заглянул даже озабоченный «Жора — не дурак выпить», хорошо упитанный, щекастый аспирант-юрист, непременный тамада всех дней рождений, свадеб и поминок, на каком бы этаже общежития они ни происходили.
— Времена, переменились ка-ак! — протянул Жора, прислушиваясь к возбужденным возгласам. — Год назад и не пикнули бы. Сидели бы по своим норам и чертыхались шепотком. А ныне… даже Игорь — уж на что покладистый — и тот пытался отбояриться.
Игорь не сомкнул глаз до утра, испытывая и боль, и гнев, и превеликую досаду человека, которого оторвали от любимого дела.
— Филолога — на строительство! Почему не в хирургию?
— Кукурузник сбесился, — заключил флаг-политолог общежития на Стромынке Жора… — Некомпетентный плодит некомпетентных, как бездари — бездарных… Закон Паркинсона! Скоро он объявит себя корифеем во всех науках — от языкознания до самолетостроения…
Игорь потянулся за папиросой, закурил.
«Ты изложишь все это завтра в ЦК? — Он усмехнулся горько. — Скажут: «Глубокая философия на мелком месте. Улизнуть хотите, товарищ Некрасов? Раньше вы что-то не спешили с подобными высказываниями».
Игорь мучительно пытался понять, отчего выбор пал на него. Из-за строчки в его личном деле, что был однажды во главе студенческого стройотряда? Да кто же из студиозов, живущих на одну стипендию, не ездил «шабашничать»?
Утро не принесло ответа. Голова болела адски. Он отправился в университет. В профессорской о нем уже говорили так, как если бы он попал под трамвай, — тоном глубоко соболезнующим и в прошедшем времени. «А лекции он читал хорошо, ярко…» Игоря взяло зло. Оставалось только собрать деньги на венок…
После занятий он — не удержался — свернул на своем «Москвиче» в Заречье. Неужто он в самом деле так жизненно необходим этому проклятому тресту… стройконторе или как там ее?
«Москвич» трясся, позвякивая старыми рессорами на глубоких промоинах и широких трещинах выщербленной бетонной дороги.
Группами, смеясь и перекликаясь, шли студенты. Вот перебежали шоссе китайцы в синих кепках, за ними спешил, размахивая портфелем, знакомый доцент с биологического.
Игорь рывком, так что «Москвич» даже занесло, свернул в сторону от последнего у шоссе здания — нового студенческого общежития.
«Что за ним?..»
За ним, куда бы Игорь ни обращал взгляд, открывалось необозримое поле в пятнах серого, ноздреватого снега. Кое-где из-под снега торчали черные прутья кустарника, и поле от этого выглядело еще более голым и неприютным.
«Песенный край?» — мелькнуло у Игоря. Его ударило — не зевай! — грудью о руль «Москвича». «Москвич» «закозлил», как самолет в неопытных руках на посадке. Вдаль вела лишь узкая дорога, сложенная из железобетонных плит, что называется, на живую нитку. Перед радиатором виднелась красноватая, глинистая грязь, оттиснутая на плитах колесами самосвалов, точно древние письмена.
Что же делать? Чтобы по честному! По честному и перед самим собой и перед делом, о котором понятия не имеешь.
Спустя неделю Игоря снова вызвали в ЦК. Хрущев вытянул морщинистую шею, как петух, собирающийся клюнуть, а спросил вкрадчиво:
— Решился, доцент?
Преодолевая ощущение неловкости, Игорь объяснил тоном самым решительным: он, Некрасов, во время войны был мотористом на пикировщиках ПЕ-2, воздушным стрелком, затем штурманом торпедоносца ДБ-3Ф. Этого достаточно, чтобы за месяц-полтора овладеть специальностью строителя, моториста растворного узла, на худой конец, крановщика. Узнают его рабочие хорошенько — тогда и рекомендуйте куда угодно… А так он для них не политический руководитель, а кот в мешке. Какой там кот! Слепой котенок, к тому же чужой…
Наступило молчание. Настороженное, ничего доброго для Игоря не предвещавшего. Несколько человек у Т-образного стола перестали листать бумаги, подняли глаза на невысокого парня во флотском кителе с вытертыми локтями. Руки его были вытянуты по швам. Однако не по-солдатски: — пальцы сжаты в кулаки.
