Петрус Кристус - Узники коммунизма
И он стал смеяться, глядя на игравших в карты урок — «будущих мудрых учителей и вождей человечества».
— Значит, — продолжал он после смеха, — вся суть дела в силе и власти, в том, кто кого поскорее объегорит? А раз так, то я пока продолжаю оставаться уркой, да еще и паханом. Я часто задаю себе вопрос, что бы ответил мне на это мой покойный отец? Если бы он мне ответил то же, что и вы говорите, то я…
Он запнулся, не договорил начатой фразы, быстро поднялся с нар, поблагодарил меня за беседу и стал смотреть в окно, напевая слова Есенина из «Письма к матери».
И молиться не учи меня, не надо
Прошлому возврата больше нет.
Ты одна надежда и отрада,
Ты мой тихий несказанный свет.
Затем он снова подошел к нарам и со слезами на глазах очень тихо проговорил:
— Я очень хочу стать другим человеком… таким, как был мой отец… Так хочется правды, и над головой уголочек чистого праведного неба с ясным солнцем и сверкающими звездами!
Он мотнул головой и еще раз пожал мне руку за беседу и молча отошел к своей компании.
Я смотрел на него и думал: сколько сотен тысяч молодых людей, подобных Мартыну, искалечила преступная шайка большевиков и кто успокоит их мятущиеся души?
Позже, спустя несколько месяцев, когда я находился в Сибири, мне рассказывали, что Мартын Задека вместе с другими уголовными заключенными, был переведен в другую камеру, из которой сделали подкоп, довели его до наружной тюремной стены, но кто-то «стукнул» — и затея провалилась.
После этого их вскоре судили и с разными сроками направили в концлагери.
Завезли их в края отдаленные,
Где болото, да водная ширь,
За вину, уж давно искупленную,
Заключили в былой монастырь.
Иван Бойко
До октябрьского переворота он жил в одной из станиц Кубани, имел свой домик, усадебку с огородом, сеял хлеб. А в худые годы, когда еще жил с отцом, батрачил у богатых казаков, зарабатывал хлебом, кукурузой, «маслянкой». И у него всегда сходились концы с концами, со стола не сходил белый пшеничный хлеб, а из кладовой и погреба — разные припасы. От германской войны он сумел отвертеться и военную повинность проходил в Новочеркасске.
После 1917 года, поверивши большевистским лозунгам и обещаниям, пошел «углублять» революцию. Был на Украине, в Крыму, на Висле. В 1921 году демобилизовался. С красноармейскими документами на руках, он, как бывший батрак и буденновец, сразу же попал в актив станицы и был введен членом в станичный совет. В годы НЭП'а он увлекался личным хозяйством, имел хорошую скотину, свиней, выстроил себе новый дом, приобрел городскую мебель, обзавелся «культурной» одеждой… Словом, «обогащался», но из актива не выходил и советскую власть поддерживал. Так он дожил до коллективизации и страшного голода.
Раскулачивание и высылка в Сибирь не только казаков, но и иногородних, произвела на. него тяжелое впечатление. Он стал пересматривать свое отношение к большевизму и почувствовал себя противником его. От былых, опьянявших его в годы революции лозунгов, не осталось и следа. Его товарищи, за исключением немногих, думали то же самое. Некоторые покидали станицу и уезжали в промышленные центры, другие чувство разочарования в большевизме — заливали «горькой».
Особенно сильно росла ненависть к наехавшим из центра разным «двадцатипятитысячникам» и уполномоченным. Одни из них приезжали, другие уезжали, — и все угрожали, требовали «провернуть», «мобилизнуть», «ударить», «разбудить», «подойти вплотную», «не ослаблять темпов», «не размагничиваться», «спускаться на тормозах», «переключаться на ходу», «во-время и умело выпустить отработанный пар» и т. п.
Все требовали выполнения какой-либо «кампании». Проводились «кампании» по распространению госзаймов, по сбору лекарственных растений, по заготовке яиц, всевозможных шкур и шкурок (собачьих, кошачьих, крысиных, кроличьих и т. п.), по проведению месячника дорожного строительства, по борьбе с грызунами, «черепашкой», по сбору утильсырья, по выполнению плана посевной, прополочной, уборочной и других. Основной кампанией была — «стопроцентная коллективизация на основе ликвидации кулачества, как класса» и — хлебозаготовки.
Станица должна была по «встречному» плану дать дополнительно 30 тысяч пудов зерна и «целиком и полностью» вступить в колхозы.
Так. называемых кулаков (были еще и «подкулачники», их «подпевалы» и «кулачье охвостье с левацким заскоком») обкладывались тысячепудовыми заданиями и за невыполнение их тут же судили, раскулачивали и высылали.
Середняков (были «мощные», «малосильные» и обыкновенные) и бедняков, уклонявшихся от вступления в колхозы, также раскулачивали и судили.
Весь актив станицы был мобилизован и раскреплен по кварталам и десятидворкам для выколачивания из населения последних килограммов хлеба. Даже вареную фасоль отбирали у старух и тащили в стансовет. Сушеную грушу-дичку и ту забирали и тащили на заготовительные пункты.
Актив всегда был пьян. Одна часть актива пила просто так, другая — чтобы одурманить голову свою и не реагировать на происходившее; а третья часть пила «по работе». Их угощали станичники, чтобы хоть на несколько дней оттянуть сдачу последнего зерна, а тем временем хлеб закапывали в землю, замазывали в стены домов, замуровывали в печках. Началась новая кампания по розыскам запрятанного хлеба. За обнаруженное зерно актив премировали, а виновных в сокрытии судили.
По усадьбам бродили активисты и комсомол с пионерами и искали, копали, нюхали, щупали «штылями»… Искали друг у друга (самопроверка!) доносили, провоцировали… и находили. Тогда они делились найденным хлебом и принимались за пьянку. Потерпевший из «своих» отделывался несколькими мешками зерна и литрами водки, и актив оставлял его в покое. Это еще было полбеды. Если, скажем, из найденных 30 пудов отдавали половину, то оставшееся зерно было богатством, в то время как другие ничего не имели, пухли и умирали с голоду. Но были и такие активисты, которые «присасывались» к обнаруженному зерну и постепенно забирали его, угрожая попавшемуся 10 годами. Мастерами этих дел были два «партейные». Они по доносу комсомольцев и пионеров находили зерно, сразу или в несколько приемов забирали его, а затем виновных арестовывали и судили.
Иван Бойко также закопал в землю некоторое количество пшеницы и кукурузы. Яму вырыл у себя на огороде, из досок сделал обшивку и засыпал землей, а место замаскировал посевом. Работа была произведена ночью быстро и аккуратно. Сосед Бойко и друг его детства Василий, также бедняк и активист, последовал его примеру.
Однажды, придя домой из колхоза, где он работал бригадиром, Бойко, застал у себя одного из этих «партейных». Пьяно улыбаясь, он рукой указал на огород и прохрипел:
— Пшеницу ты, Ваня, на огороде засеял правильно, но на яме она имеет другую окраску. Сперва я полагал, что это такой цвет от навоза, а когда пощупал «штылем» — получилась яма с досками. У Василия тоже самое… Бояться нечего — помиримся. Мы люди свои, советские…
В тот же день, вечером, Бойко с соседом своим отвезли ему на квартиру 10 пудов пшеницы и пять пудов кукурузы. Спустя четыре дня, пришлось еще дать 10 пудов, а через некоторое время он потребовал еще столько же. В случае отказа — собирался было заявить властям.
В назначенный день он в третий раз пришел к Бойко за зерном. Его крепко напоили, вывели во двор, пятикилограммовой гирей ударили по голове и свалили в заброшенный колодец, находившийся в соседнем вымершем дворе.
Исчезновение партийного пьяницы и вымогателя не сразу обнаружили. И до этого случалось, что целыми днями он не являлся в стансовет, пьянствуя и развратничая где-нибудь на хуторах. Когда осведомлялись о его местонахождении, стансоветчики, такие же пьяницы, как и он, обычно отвечали:
— На хуторах мобилизует средства!
Но когда прошла неделя и другая, стансовет забил тревогу. Сообщили в районное ГПУ и прокурору. Начались розыски. Даже Бойко и Василию, как активистам, было поручено подслушивать, что об этом гуторит масса. Были арестованы десятки станичников, находившихся на подозрении у ГПУ — вся интеллигенция, священник, дьячок, но подлинных виновников обнаружить не удалось. Никому и в голову не приходило, что убит он не кулаками и «охвостьем», а настоящими советскими активистами.
ГПУ свирепствовало, а Бойко с Василием помалкивали. Так прошло два года.
Наступил 35 год. Оставшиеся после голода в живых станичники сливались с прибывшими из северных областей переселенцами (вымерло больше половины станицы). В колхозах была введена система трудодней и разрешена колхозная торговля на местных рынках. В городах и местечках были отменены хлебные карточки. Ликвидировались «Торгсины» и открылись магазины Госторга. Одним словом, люди понемногу стали оживать и постепенно втягивались в новую «зажиточную» жизнь.
