Борис Кагарлицкий - Левая политика. Текущий момент.
Диктатура (если смотреть на неё с точки зрения политической теории, а не обыденного сознания) отличается от произвола и деспотизма тем, что она, во-первых, сохраняет определённую связь с правом[11], а во-вторых, имеет определённую цель. Эта цель — некоторое положение дел (Sachverhalt), которое необходимо достичь, подчинив этой целесообразности все прочие элементы политической системы. Увы, установление режима диктатуры в России не сопровождалось формулировкой ясной конечной цели. Да подобного и не могло произойти в силу не легального, а только фактического характера этой диктатуры. В результате, цель модифицировалась уже на ходу, испытывая влияние тех эффектов, которые сама эта система породила как побочные следствия собственного функционирования. Причём важнейшим из них является именно тот политический язык, который вынуждена была сформулировать для себя современная российская политическая система.
Если содержательно описать эволюцию, которая проделала российская власть в начале нынешнего столетия, то она проходит от смутной цели построения либерального экономического общества, доставшейся в наследие от эпохи Бориса Ельцина, до системы, которую можно определить как государственный капитализм. Разумеется, и в том, и в другом случае речь идёт о рыночной, капиталистической системе. С этой точки зрения, действующая сейчас в России политическая власть является чистой комиссарской диктатурой, целью которой является выстраивание социально-политической и экономической системы, функционирующей на принципах капиталистического хозяйствования. Однако нюансы здесь более важны, чем этот очевидный вывод.
Западный, рыночный и демократический выбор постоянно подчёркивается как президентом, так и идеологами действующей власти самого разного уровня. Но 1990е годы со всей очевидностью показали, что этот выбор, не подкреплённый соответствующим улучшением качества жизни, встречает противодействие у большинства населения страны. Сюда относятся как «рядовые» избиратели, так и, например, такие влиятельные группы, как академическое и образовательное сообщество. Естественное решение этой проблемы заключалось в том, чтобы установить комиссарскую диктатуру, которая должна создать условия, при которых рыночная, «либерально-демократическая» система получала бы возможность функционировать без тех экстренных мер спасения, к которым регулярно приходилось прибегать первому президенту РФ. Проблема в том, что провозглашённую цель не приемлет значительная часть общества. Неудивительно, что важнейшим источником поддержки, в том числе и моральной, становится «Запад», западное общественное мнение. Изначальная проблема, с которой имеет дело современная российская власть, — это не раскол между ней и «внешним» миром, а раскол внутри страны, который пролегал как по политической линии «власть — избиратели», так и по новой, всё более ясно проступающей социально-экономический линии «богатое меньшинство — бедное большинство».
Социально-экономическая запрограммированность на принадлежность к той или иной группе и, соответственно, тому или иному потолку возможностей осознаётся, пожалуй, лишь представителями молодого поколения, не имеющими советского культурного и идеологического опыта. У людей, выросших в рамках советской системы, слишком высока инертность эгалитаристского сознания. Парадоксальным образом, эта психологическая инерция советской эпохи работала на стабилизацию нового порядка. 90-е годы, когда строились самые немыслимые карьеры, могли только укрепить иллюзию того, что «у каждого есть свой шанс» — надо только суметь им воспользоваться. Лишь в настоящее время, когда сложившаяся система приобрела социально-экономическую инертность, может начаться процесс кристаллизации политических позиций, соответствующих реальному положению и возможностям отдельных социальных групп.
Главная проблема власти состояла в том, чтобы заручиться поддержкой внутри страны, где значительная масса населения не разделяет ни её целей, ни провозглашённых ею ценностей. На практике это вылилось в следующий комплекс действий:
1) отказ от либерально-демократической риторики,
2) перевод политической системы в диктаторский режим функционирования (что означало приостановку демократического политического процесса и решение проблемы централизации власти),
3) попытки решения комплекса неотложных социальных проблем применительно к влиятельным социальным группам (комплекс «национальных проектов»).
В какой мере удалось реализовать каждую из этих задач — вопрос отдельный, но результат, в частности, заключается в том, что действующий политический режим оказался под огнём критики прежде всего той самой группы, на поддержку которой он мог бы рассчитывать, — значительной части «либеральной» российской общественности, западного общественного мнения, а также тех общественных институтов, которые оказывают на это мнение значительное влияние (различные неправительственные организации)[12]. Такова парадоксальная диалектика российской политической системы.
Процесс концентрации и централизации власти, необходимый как средство реализации экономических и политических задач диктатуры[13], привёл к возникновению новых эффектов, оказывающих сильнейшее влияние на дальнейший ход «модернизации».
Особенно явственно эта диалектика проступает на примере политического языка, которым пользуется власть. Ещё Гоббс в своей политической теории показал значение языка политики и, пользуясь современной лексикой, пропаганды (напомню для справки, что впервые перевод «Левиафана» Гоббса вышел в свет на русском языке в 1936 году)[14].
По мнению Гоббса, «величайшее благодеяние, которым мы обязаны речи, заключается в том, что мы можем приказывать и получать приказания, ибо без этой способности была бы немыслима никакая общественная организация среди людей, не существовало бы никакого мира и, следовательно, никакой дисциплины, а царила бы одна дикость. Без языка люди бы жили одиноко, каждый из них замыкался бы в себе и не общался с другими»[15].
Иными словами, язык предназначен для того, чтобы служить опорой государству, в котором порядок основан на приказе и безусловном исполнении приказов (что соответствует и идеальной модели диктатуры). Для реализации этого порядка необходимо, однако, чтобы употребляемые слова были однозначны и не допускали множественного толкования. Херфрид Мюнклер резюмирует это теорию семантического суверенитета Гоббса, перефразируя известное определение суверена Карла Шмитта: «Суверен — это тот, кто принимает решение относительно семантического содержания политических понятий»[16].
Началось с того, что по отношению к событиям в Чечне на всех центральных телеканалах перестало употребляться понятие «война», но лишь «антитеррористическая операция». Однако далее разворачивающийся процесс выстраивания структуры диктаторской власти привёл к тому, что общественное мнение, прежде всего западное, поставило действующую российскую власть в невыносимое положение обвиняемого во всевозможных грехах: возврат к тоталитаризму, удушение свободы слова и проч. и проч. Социальный раскол в российском обществе, который требовалось преодолеть, превратился в раскол между Россией и западным общественным мнением (напомним, естественной референтной группой действующей власти). Но система диктатуры, наращивающая потенциал своего суверенитета, не допускает двусмысленности. Так сложилась целая система понятий публичного политического языка власти, получивших новое семантическое наполнение. Фрагмент этой системы можно представить, например, в виде такого словника (слева: слова «западного» лексикона, справа: их российский политический эквивалент):
демократия приход к власти популистов конституционный федерализм раскол страны права человека скрытая поддержка террористов неправительственные организации агенты враждебного западного влияния экономическое партнёрство выкачивание наших ресурсов независимые СМИ орудие олигархической борьбы с существующей властью и т. д.Между российским и западным политическим языком буквально воспроизвелась ситуация, которую Гоббс описывает применительно к античному и современному ему западному языку политики. В силу примечательности данной цитаты, а также чудесной лёгкости её перефразирования применительно к проблеме отношений между западной «теорией» и российской «действительностью» приведём её здесь в развёрнутом виде:
