Сергей Волков - Почему РФ - не Россия
пусть лучше учатся, чем без дела шляются по улицам), говорить о повышении
статуса интеллектуального слоя было просто неуместно.
Как показывает исторический опыт, чтобы даже самые дельные образовательные
реформы дали первый результат, с момента их начала должно пройти не менее
десятилетия. Поскольку же расширенное производство полуграмотных
«интеллектуалов» в дополнение к многим миллионам уже имеющихся будет происходить
в России ещё неизвестно, сколько времени, то перспективы обретения подлинными
интеллектуалами достойного положения в обществе представляются в первые
десятилетия будущего века вполне безрадостными. По мере дальнейшего роста
численности и удельного веса дипломированных лиц тенденция к снижению статуса
всего этого слоя, будет, конечно, только усугубляться.
Такая тенденция свойственна в большей или меньшей степени и западным странам. Но
там её очевидное противоречие объективному росту на так называемой
«постиндустриальной» стадии развития роли интеллектуального фактора разрешается
и, видимо, будет разрешаться впредь на путях последовательной сегрегации внутри
самого интеллектуального слоя: средством сохранения элитарного положения
интеллектуального слоя выступает ограничение его состава лишь наиболее
образованными и компетентными слоями ученых и специалистов (чьи доходы и статус
намного выше среднего уровня), тогда как рядовые сливаются со всей массой
населения и фактически утрачивают принадлежность к этому слою. В условиях давно
действующей и хорошо отлаженной системы «рынка» с одной стороны и
целенаправленной заботы государства о своих кадрах с другой, это происходит
достаточно «стихийно», даже без каких-либо формальных установок и показателей.
Но в значительной мере сегрегация имеет место уже на этапе поступления в высшие
учебные заведения, статус которых резко дифференцирован и в ряде случаев
непосредственно обусловлен определенным уровнем «коэффициента
интеллектуальности» абитуриентов.
В России же разграничение массы формально равноценных по диплому об образовании,
а на самом деле имеющих мало общего между собой по уровню общей культуры и
реальным знаниям лиц, представляет собой трудноразрешимую задачу. Собственно, и
задачи такой никто не ставит. В условиях, когда государство не проявляет
заинтересованности в отборе действительно лучших кадров, а нормальный рыночный
механизм, замененный соперничеством номенклатурно-криминальных группировок, тоже
не работает, кадровые назначения производятся по принципу клановой
принадлежности или случайных знакомств и родственных связей. Поэтому, хотя часть
лиц интеллектуального труда и занимает привилегированное положение,
охарактеризовать именно их как интеллектуальный слой, подобный существующему в
других странах, не представляется возможным. Это достаточно случайная
совокупность людей, не имеющих между собой ничего общего, кроме судьбы,
позволившей им занять свое нынешнее положение, и не отличающихся ни более
высоким уровнем знаний, ни культурной общностью.
Слабая стратифицированность интеллектуального слоя (который продолжал, как и в
советское время, оставаться чрезвычайно разросшейся совокупностью обладателей
одинаковых по статусу дипломов) обрекал его в целом на сохранение своего
незавидного положения, не позволяя занять достойное место в обществе хотя бы
наиболее образованным и компетентным его группам. Такие
социально-профессиональные группы в принципе существовали (например, сотрудники
Академии Наук, некоторых возникших в последнее время научных обществ и небольших
исследовательских институтов, ведущих отраслевых НИИ, особенно оборонного
комплекса, вузовская профессура, часть врачебного и преподавательского персонала
и т.д.). Но, во-первых, они (в большинстве комплектовавшиеся в советское время)
тоже очень сильно были засорены недееспособным элементом, а во-вторых,
отсутствовал механизм их государственного и общественного «признания» и
статусного отграничения от массы «образованцев». Если со временем установится
рациональный порядок комплектования таких групп, а названный механизм будет
когда-нибудь запущен, то эволюция интеллектуального слоя пойдет, как минимум, по
образцу нынешних западных стран, а при особой роли государства, возможно, и в
русле традиций исторической России. Пока же, к сожалению, ни на то, ни на другое
рассчитывать не приходится.
Таким образом при сохранении в качестве политической элиты людей советской
ориентации, а интеллектуальным слоем — своей советской сущности, не приходилось
рассчитывать, чтобы наследие исторической России нашло поддержку в истеблишменте
или в широких кругах интеллигенции. Разумеется, с ликвидацией советской цензуры
была переиздана достаточно большая часть литературного и исторического наследия
Российской империи, но поскольку это процесс совпал с заметным ухудшением
материального положения большинства образованных людей и сопровождался к тому же
общим упадком интереса к политико-идеологическим вопросам (как следствие
разочарования результатами «перестройки»), адекватного эффекта это не произвело.
Появилось, конечно, некоторое число лиц, ориентирующихся на традиции
исторической России, но среди политической элиты их не было, а во всей массе
культурного слоя они выглядели каплей в море национал-большевистских и
внероссийски ориентированных демократических пристрастий.
Идеология «новой России».
Территориальный распад страны и сохранение господства в ней прежней элиты
обусловили и такую ситуацию в идеологической сфере, которая не только не
благоприятствовала восприятию наследия исторической России, но и, в свою
очередь, сама по себе ещё более способствовала его отторжению. Идеологическая
атмосфера в 1990–2000-х годах складывалась под воздействием во-первых, позиции
самой власти, во-вторых, настроений в широких кругах интеллигенции,
формировавшихся основными средствами массовой информации, в-третьих,
представлений различных идейно-политических группировок, кристаллизировавшихся в
эти годы. При рассмотрении этих факторов становится понятным, почему их
равнодействующая оказалась направлена в сторону от преемства с Российской
империей и наследие последней (если не считать отдельных внешних атрибутов)
осталось невостребованным.
«Постсоветская власть» и выбор правопреемства.
Вопрос об исторической преемственности обычно является ключевым для всякой новой
власти, если только она не претендует быть воплощением какого-то совершенно
нового и неизвестного доселе общественного порядка. С такой преемственностью
прямо связана и её легитимность в историческом плане. Поэтому и «новая
российская власть» не могла уйти от прямого ответа на вопрос, наследником какой
именно государственности она является: дореволюционной российской — или
советской. Вопрос, естественно, мог стоять только так, ибо советская
государственность не только полностью отрицала дореволюционную, но являлась её
антиподом. Поэтому заявления Ельцина в обращении к русской эмиграции о том, что
«его» Россия является продолжателем традиционной дореволюционной российской
государственности, могли бы значить очень много, если бы хоть в какой-то степени
соответствовали действительности или, по крайней мере, были отражением
соответствующих намерений. Надо заметить, что Ельцин не раз, особенно при
обращениях к эмиграции (в частности, во время своего визита в Париж) пытался
представить свой режим в качестве правопреемника старой России.
Но, несмотря на заявления президента о «конце советско-коммунистического
режима», было совершенно очевидно, что его власть является наследником и
продолжателем именно этого режима, и фактически, и юридически ведя свою
родословную (как и все его органы и учреждения, начиная с армии и ФСБ) не от
исторической российской государственности, а именно от большевистского
переворота. Созданный этим переворотом режим в принципе продолжал и продолжает
существовать. Не потому только, что власть в стране по-прежнему находилась в
руках той же самой коммунистической номенклатуры, но прежде всего потому, что
остались незыблемыми его юридические и идеологические основы, то есть как раз
