Галина Кожевникова - Цена ненависти
Основываясь на идеях Карла Поппера, Дугин определяет национал–большевизм как «сверхидеологию, общую для всех врагов открытого общества»[460]. Самым главным фактором для него является характерный для тоталитарных идеологий как правого, так и левого толка отказ от идеи главенства личности, от ее доминирования и автономности перед лицом коллектива, образованного по социальному или национальному признаку. Феномен национал–большевизма не должен, таким образом, рассматриваться как явление, характерное для конкретного исторического момента, а скорее как актуальная философская картина мира, включающая в себя все нонконформистские течения «правого толка». Дугин редко ссылается на русские интеллектуальные источники. За исключением Константина Леонтьева (1831–1891), в числе его вдохновителей скорее западные авторы, чем российские. Например, он с восхищением отзывается о таких немецких органицистах, как Эрнст Юнгер (Ernst Jünger, 1895–1998), Освальд Шпенглер (Oswald Spengler, 1880–1936), Артур Мёллер Ван дер Брюк (Arthur Moeller Van der Brück, 1876–1925) или же Карл Шмитт (Сагl Schmitt, 1888–1985) и Эрнст Никиш (Ernst Niekisch, 1889–1967). Дугин выступает как последователь этих немецких мыслителей и как специалист по геополитике континентальной направленности наравне с Шмиттом или Хаусхофером. Он считает, что центральный и континентальный статус России сравним со статусом Германии в 20–х — 30–х годах.
Дугинский анализ национал–большевизма во многом основан на его мистической подоплеке, что еще больше сближает Дугина с первичным фашизмом. Дугин отмечает параллели между эзотерическими движениями и политическими принципами фашизма, нацизма или большевизма: таким образом, национал–большевизм может считаться лишь политической версией традиционализма и эсхатологии, современным выражением мессианских устремлений, бытующих в России со времени падения Константинополя в 1453 году. Таким образом, он заявляет о возможности «последней Революции, деле ацефала, безголового носителя креста, серпа и молота, коронованного вечной свастикой солнца»[461]. Наиболее полным воплощением «Третьего пути», по мнению Дугина, был немецкий национал–социализм, намного превзошедший Италию эпохи Муссолини или же русских эмигрантов в период между Первой и Второй мировыми войнами. Он проводит параллель между «третьим Римом, третьим Рейхом, третьим Интернационалом»[462] и пытается выделить их главное сходство, их эсхатологические истоки: изначальную тройственную фигуру Отца, Сына и Святого Духа, которая указывает посвященным на то, что Третий Рейх, равно как и Третий Рим, предназначены стать царством Святого Духа. Задаваясь вопросом о причине страха, и поныне возникающего при использовании термина «фашизм», в то время как само явление уже давно не существует, Дугин приводит следующее объяснение:
«Под «фашизмом» мы явно имеем в виду не конкретное политическое явление, а наш глубинный тайный секретный страх, который сближает и националиста, и либерала, и коммуниста, и демократа. Этот страх имеет не политическую и не идеологическую природу, в нем выражено какое–то более общее, более глубокое чувство, равно присущее всем людям независимо от их политической ориентации …, магический фашизм»[463].
Дугин предлагает пересмотр фашистского наследия в более позитивном ключе и не осуждает нацизм, несмотря на то, что выступает против его расистской направленности. Он лишь сожалеет о том, что Гитлер решил напасть на Советский Союз и неправильно реализовал идеи консервативной революции, которые лучше сохранились, по его мнению, в среде нацистов левого крыла, призывавших к союзу между Германией и СССР. С особым уважением он относится к Ваффен–СС (Waffen–SS)[464], а также, в еще большей степени — к Аненербе (Ahnenerbe), организации, созданной якобы для научных, культурных исследований.
Идеологический арсенал Дугина, отраженный в его публикациях 1990–х годов, особенно в периодических изданиях и в интернете, содержит еще одну идею, заимствованную у первичного фашизма — идеологизацию половых отношений и превращение полового вопроса в арену идеологической борьбы. Мужчины и женщины, согласно этой теории, стоят на разных философских позициях (активная и пассивная), и доминирование мужчин доказывается путем этимологического анализа термина «мужчина», который во многих языках означает как человеческую личность мужского пола, так и человеческое существо вообще[465]. Высвобождение сексуальности, порнография, феминизм, гомосексуальность, мода на фрейдизм и на психоанализ являются для Дугина частью процесса насильственного насаждения западных ценностей в мире. Эта «эра гинекократии»[466] предвещает кастрацию мужчин и одновременно с этим исчезновение традиционного общества. В этой ситуации он призывает к пересмотру эротизма в его патриархальном, фаллоцентрическом выражении и к «патриотическому» осознанию полового акта, так как «подлинный национализм насквозь эротичен. Родина — большая жена всех мужчин племени. Отечество — абсолютный муж всех женщин»[467].
Как и самые первые фашистские движения, Дугин восхищается романтическим интересом к смерти и к битве, разделяет презрение к современному обществу, которое считает «обуржуазившимся» и упадочным, и надеется воспитать новые, более чистые поколения:
«Евразийский идеал — сильный, пассионарный, страстный, здоровый и красивый человек, готовый к ответственной деятельности, подвигам и свершениям, испытаниям и победам, к большой любви и семейному счастью, к продолжению рода, к насыщенной и одновременно благочестивой жизни…. Наш идеал — это праздник физического и духовного здоровья, силы и доблести, веры, достоинства и чести»[468].
Оба журнала — «Элементы» и «Милый Ангел» так же, как и интернет–ресурсы, связанные с Дугиным, полны военной символики и ссылок на журналы и сайты, занимающиеся торговлей военной атрибутикой, и иллюстрированы изображениями мускулистых вооруженных людей в защитной форме. Четвертая страница обложки его последней книги, «Философии войны», является очень ярким примером этого и воспевает бойцовский дух:
«Ценность народов, культур и обществ доказывается в войне и через войну…. Война заставляет человека заново и ценой огромного личного усилия утвердить свою принадлежность к общине. Война всегда дело коллективное, направленное на сохранение народа и государства, на увеличение их мощи, пространства, их жизненных регионов. В этом социальный и национальный смысл войны»[469].
Дугин занимает двусмысленную позицию в вопросе религии, как, впрочем, и некоторые движения немецких национал–социалистов или итальянских фашистов. Его привлекают неоязыческие концепции, воспевающие человеческое тело и гармонию с природой, но он остается приверженцем православия как основного института, на котором зиждется особый характер русского народа. Таким образом, в данном вопросе Дугин совмещает, с одной стороны, взгляды революционные, предусматривающие отказ от христианства, а с другой стороны — глубоко консервативные, основанные на вере в религиозные институты и на уважении к иерархии. Это противопоставление, вызвавшее раскол в рядах немецких национал–социалистов, а затем и в рядах «новых правых», может показаться менее важным для России, так как православие, в отличие от католицизма или протестантизма, гораздо чаще рассматривается не как универсальная вера, но как особая национальная конфессия. Именно так ее видит Дугин, который регулярно участвует в различных националистических действиях внутри официальной Православной церкви[470]. В 1999 году он присоединился к движению староверов[471], что позволяет ему заявлять о строго национальной вере и избегать довольно сложного поворота к язычеству и отказу от официального православия.
Дугин стремится представить обособленность русских как архетип традиционалистской идеи, так как она зародилась вследствие отказа православия от секуляризации, что имело место, по его мнению, в тот же период, обозначенный Геноном, когда на Западе прекратилась Традиция, то есть после Тридцатилетней войны (1648). Дугин считает, что «евразийство будет до конца логичным только в том случае, если оно будет основываться на возврате к старообрядчеству, к древней и истинной Русской Вере, к подлинному Православию»[472]. Отделившаяся русская Церковь является одновременно консервативной и революционной, обращенной в сторону поклонения земле (как и в язычестве), без концепции установления институтов веры (свойственной Западу), ею движет глубоко апокалиптичное видение будущего всего человечества. Такой подход весьма удобен с идеологической точки зрения, ибо он позволяет избежать выбора между национальным языческим культом и универсальной верой. Так, православие, особенно среди староверов, включает в себя националистские движения неоязыческого толка, что подтверждает укорененность православия на российской земле и его радикальное отличие от других христианских конфессий.
