Михаил Домогацких - Последний штурм
— Надо быть круглым идиотом, чтобы идти убивать ничего не сделавших тебе плохого вьетнамцев только потому, что они чем-то мешают нашим военным или нашей администрации. И для этого еще надо подставлять под пули свою собственную голову. По-моему, нам там делать нечего, и большинство ребят нашей части думают то же самое. Лучше тюрьма, чем война во Вьетнаме.
«Но опасное развитие антивоенных настроений отдельными судебными процессами вряд ли удастся остановить, — подумал Хэлмс, — они теперь идут даже из-за рубежа».
— Я хочу поручить вам, полковник, ответственную миссию, — с улыбкой сказал Хэлмс явившемуся к нему полковнику Мэрфи, — ответственную и деликатную.
— В нашей фирме, сэр, насколько позволяет мне судить собственный опыт, все миссии или ответственные, или деликатные, — в тон шефу ответил Мэрфи.
— Это верно, полковник, верно. Учитывая ваш опыт, я решил направить вас сначала в Стокгольм, потом, если потребуется, в ряд других стран. И дело будет заключаться в следующем…
Полковник Мэрфи хорошо понял замысел шефа: нужно было войти в доверие к людям, порвавшим с войной, узнать их планы и, если потребуется, избавиться от наиболее опасных элементов известными ЦРУ методами, поскольку их дела стали входить в орбиту большой политики и приносить ей ущерб. Мэрфи в душе был полностью согласен с шефом. Но он не думал, что миссия будет столь трудной. Долгие часы провел он в беседах с Уильямом Джонсом, двадцатидвухлетним парнем, ставшим председателем Комитета американских дезертиров. Худощавое лицо, обрамленное баками и черной бородкой, густые, сросшиеся брови, глубоко сидящие внимательные, чутко реагирующие на настроение собеседника глаза. Грамотная, логичная речь: Билл хотел стать священником и поэтому учился ораторскому мастерству и умению экспромтом произносить проповеди.
— Билл, неужели ты веришь, — спросил как-то Мэрфи, прикинувшись чуть ли не единомышленником бывшего солдата, — что члены комитета, пусть их будет еще больше, в десять раз больше, могут заставить Америку покончить с войной во Вьетнаме?
— Нет, не верю. Это было бы нелогично, если бы я так думал.
— Тогда чего же вы хотите добиться?
— Видите ли, сэр, когда-то, еще учась в университете в Чикаго, я прочитал у одного ученого запомнившуюся мне фразу: «Человек — всего лишь тростинка, причем самая слабая в природе. Но… тростинка думающая». И вот мы, думающие тростинки, хотим стать частицей того движения, с которым уже не может не считаться администрация Вашингтона. Мы хотим, чтобы Америка ушла из Вьетнама, возместила этой стране хотя бы частичку того ущерба, который мы нанесли ей, — всего возместить мы не в силах, так много мы там наделали бед, — и, наконец, надо заставить наше правительство уважать право других народов жить так, как они хотят.
Доверчивый, не подозревавший, с кем имеет дело, он откровенно рассказывал, как постепенно зрело у него недовольство войной, каким путем попадают дезертиры в другие страны.
Правда, вначале, когда Мэрфи спросил его, как солдаты из Вьетнама попадают в Европу, Билл задумался: стоит ли раскрывать карты? Но его сомнения, колебания были слишком слабой защитой против методов опытного работника ЦРУ, сумевшего легко обмануть своего собеседника.
— Большинство дезертиров, — решился в конце концов Билл на откровенность, — покинули Вьетнам «Маршрутом восходящего солнца», — и, заметив удивление на лице Мэрфи, добавил: — Да, да, через Японию. Там действует японская антивоенная организация «Бэхэйрэн». Все заботы по переправке американских солдат в другие страны она берет на себя. Когда меня послали из Вьетнама в командировку в Штаты через Японию, я для себя решил, что назад не вернусь, дезертирую. Но не знал, как это сделать, а мое начальство само помогло.
«Смотри, Билл, — говорил мне майор, вручая документы, — будешь в Японии, не связывайся с людьми из «Бэхэйрэна», они ведут подрывную работу против нашего участия во Вьетнаме». Поэтому первое, что я сделал, прибыв в Японию, разыскал японских ребят, которые и помогли мне добраться до Швеции. Теперь уже тысячи таких, как я, находятся в Мексике, Голландии, Франции. Сейчас мы стараемся установить более тесные контакты друг с другом. Это очень нужно для борьбы с безумством. У нас хорошие связи с представителями Национального фронта освобождения Южного Вьетнама и Швеции, во Франции и других странах, где есть такие представительства. Вот посмотрите, — Билл порылся в карманах и достал значок Фронта освобождения, — я иногда надеваю его, потому что наши взгляды на войну во Вьетнаме совпадают с позицией Фронта.
— Значит, дезертировав из армии, вы не просто вышли из войны, но и зовете других последовать за вами?
— Так, сэр. Мы, я имею в виду наш комитет и организацию американских дезертиров во Франции, выпускаем газету. Она называется «Второй фронт». Ее тираж 25 тысяч экземпляров. Газету рассылаем солдатам на всех военных базах за рубежом. Вообще мы добиваемся того же, чего требуют честные люди Америки: не надо подталкивать нашу страну, которую мы любим, на край гибельной пропасти. Этого нельзя оправдать никакими, даже самыми громкими словами.
— Вот ты сказал «которую мы любим», а сам ведешь против нее подрывную работу. Как совместить это, Билл?
Джонс удивленно посмотрел на Мэрфи:
— Вы это серьезно или решили меня немного завести? Если хотите знать, то по-настоящему наше место сейчас там, дома. Там мы могли бы говорить народу настоящую правду о войне во Вьетнаме и вообще об опасности любой войны. Пожив здесь, мы многое поняли, и прежде всего то, что никакие океаны теперь не спасут Америку. И мы не хотим, чтобы Америку постигла участь Вьетнама. Не дай бог, чтобы это произошло. Боюсь, сэр, что нам не выдержать и десятой части его испытаний.
— Ну, это, Билл, ты слишком! Америка могучая страна. Ее силы огромны.
Джонс снова с удивлением взглянул на собеседника.
— Скажите, сэр, — спросил он, — как долго мог бы жить любой американский город, если бы его лишили электричества, супермаркетов и сервиса? Смогла бы Америка начать партизанскую войну, допустим, как во Вьетнаме или как было в России и Югославии? Жить в холоде и голоде, смотреть смерти в глаза и погибать? Вы думаете, мы смогли бы это вынести?
Мэрфи не ответил.
— Вот видите, сэр, вам тоже трудно сразу ответить на этот вопрос, — сказал Билл, заметив, что его собеседник задумался. — Вы знаете, Вьетнам действует как пусковой механизм дезертирства. Если бы не война, ни мне, ни многим моим товарищам и в голову не пришло бы покинуть свою страну. Я так думаю, что когда-нибудь это все кончится и Америка простит нас, мы вернемся домой. Только вот забыть Вьетнам нам вряд ли когда-нибудь удастся.
Вернувшись в Штаты, Мэрфи попросил шефа дать ему возможность поговорить еще с офицерами, осужденными военным трибуналом за антивоенные настроения.
— Хорошо, — согласился Хэлмс, — у вас будет полнее картина.
В военном трибунале полковник выбрал несколько фамилий, как ему казалось, наиболее подходящих людей, беседа с которыми может помочь ему видеть корень военных преступлений.
Первым, с кем он встретился в тюрьме Филадельфии, был капитан Дэйл Ной, кадровый офицер с большим стажем. Его осудили за то, что он отказался обучать летчиков, которых готовили для отправки во Вьетнам.
— Но это же ничего не изменило, — сказал ему Мэрфи во время беседы, — вы отказались, назначили другого.
— Правильно, с точки зрения всей военной машины ничего не изменилось. Но очень многое изменилось с точки зрения человека, осознавшего свою ответственность за происходящие события. Я — обычный гражданин Америки — не буду казнить себя причастностью к самому позорному деянию Соединенных Штатов в своей истории. Если вы, господин полковник, думаете, что меня терзают угрызения совести, то ошибаетесь. Я горжусь, что сделал в жизни смелый, пусть небольшой, но шаг по правильной дороге.
Капитан Говард Леви получил три года тюрьмы за отказ ехать во Вьетнам.
— Как вы, военный человек, смогли решиться на этот шаг, лишающий вас права быть в одной шеренге со своими солдатами? — задал ему вопрос Мэрфи. — Вы запятнали честь офицера.
— Простите, господин полковник, но вы впадаете в патетику. Дело в том, что один раз я был во Вьетнаме. А потом годы жизни в Штатах обернулись для меня тяжелыми годами раздумья. Когда меня решили второй раз послать, я сказал, что это не моя война. Мне нет больше до нее дела. И так стыдно за то, что сделал раньше, вторая поездка для меня равнозначна моральному самоубийству… Пока идет эта война, господин полковник, — сказал капитан после паузы, — будет расти число людей, не желающих марать свою форму и совесть. Администрация боится, что без таких опор, как военно-полевые суды, вся ее затея рухнет как карточный домик. Плотная ткань дезинформации сечется по краям. Падает престиж армии. Даже многие сенаторы и конгрессмены требуют вывода войск из Вьетнама. Церковь поддерживает солдат, отказывающихся ехать воевать во Вьетнам. Нашу страну критикуют друзья-союзники за рубежом, нас судят очно и заочно всякие международные трибуналы. Неужели, господин полковник, не ясно, что мы проиграли? Надо честно сознаться в этом.
