Сергей Волков - Почему РФ - не Россия
состояние общественного сознания и внешнеполитические условия. Однако о действии
этих факторов возможно говорить только потому, что события 1991 г. не были тем,
чем их обычно представляют как сторонники, так и противники «новой России».
Привычный разбор «недостатков» перехода к рыночной экономике, констатируя
некоторые очевидные вещи (поспешная раздача наиболее прибыльных сырьевых
объектов, ваучеризация, незащищенность малого бизнеса и т.д.) как бы исходит из
того, что существовал некоторый сознательный план по возвращению страны на путь
нормального развития с целью увеличения её благосостояния и обретения
пристойного лица при сохранении государственного величия и роли в мире, но вот
«неправильными» людьми были совершены «неправильные» действия, почему так все и
получилось. Однако в стране не было людей, мыслящих подобным образом, и целей
таких на самом деле никто и не ставил. Начавшиеся в конце 80-х процессы
теоретически, конечно, могли иметь разные результаты: сохранение как советского
идейного наследия, так и единства страны, ликвидация этого наследия при
сохранении единства страны, такая же ликвидация, но ценой распада страны. Однако
в реальности, учитывая то, с чем мы пришли к «перестройке», был возможен только
тот, который и осуществился: и страну развалили, и от советского наследия не
избавились.
Никакой революции (вернее, контрреволюции) ни в 1991, ни в 1993 году не
произошло, и не похоже, чтобы кто-то был в ней заинтересован. Обе движущие силы
событий — и «продвинутая» часть советской номенклатуры, желавшая отбросить
некоторые обременительные для себя ограничения (волею которой разворачивались
события изнутри), и лидеры «демократического движения» (обеспечивавшие наружное
оформление этих событий) оставались вполне советскими, не заинтересованными и не
помышлявшими о принципиальном разрыве с наследием советской власти. Первым оно
служило как привычное управленческое подспорье и как средство завоевания если не
популярности, то терпимости к своей власти со стороны большинства населения,
сохранявшего приверженность к вбитым с детства представлениям. Вторые видели в
этом наследии альтернативу «национально-патриотическим» и «реакционным»
тенденциям, которые были им ненавистны гораздо более советско-коммунистических.
Даже заимствование некоторых атрибутов досоветской государственности произошло
достаточно случайно (в наиболее острый момент какой-то символ надо же было
противопоставить прежнему как знак перемен) и их несколько стеснялись (ещё за
год до принятия российского триколора он в этих кругах рассматривался как флаг
«Памяти»; переименование Ленинграда — тоже инициатива вовсе не Собчака, которому
«на волне» событий просто трудно было ей противиться). Более всего они опасались
как раз стихийных антикоммунистических настроений и приложили огромные усилия,
чтобы не дать им развиться. Позже они не стеснялись об этом вспоминать: «Вышел с
авоськой на Тверскую и увидел медленно идущую по осевой к манежу длинную цепочку
людей в Володей Боксером во главе. Первыми в цепочке шли крепкие ребята в
камуфляже без знаков различия. Поздоровался с Володей и выяснилось, что это
отряд защитников Белого Дома идет брать под охрану памятники вождям коммунизма в
центре Москвы, «чтобы их не посносили, как Феликса, а то казаки уже Свердлова
приговорили». (Свердловым, как известно, пришлось пожертвовать, но на том все и
кончилось; в толпах народа тогда шныряли люди, уверявшие, что «уже принято
решение» о Мавзолее и прочем и ничего делать не надо.) Так что победители ГКЧП
менее всего желали разрыва с советской властью и ликвидации её наследия. События
же, развивавшиеся под давлением этих сил, закономерно привели к тому, что вскоре
исчезли и, так сказать, «материальные» основания для обращения к традиции
исторической России, так как рассыпалась само некогда составлявшее её
пространство.
Территориальный распад.
Когда в ходе перестройки и предшествующих лет деградации советского режима
становился все более очевидным грядущий крах коммунистической идеи, в некоторых
кругах внутри и вне страны весьма обеспокоились возможностью замены её
идеологией «российского империализма», для которого, пока территория страны
сохраняла государственное единство (хотя бы и под коммунистической властью) —
сохранялись и соответствующие предпосылки. Поэтому они торопились разрушить тело
страны прежде, чем оно вновь обретет свою душу. Как протекал этот процесс, кто и
что говорил на различных его этапах, теперь уже забыто. Но для того, чтобы стало
вполне понятно, почему его исход был таким, каким был, о некоторых типичных
чертах происходившего следует напомнить. Результат наложения на базовые
советские представления «перестроечных» в общественном сознании был таков, что
на территориальную дезинтеграцию страны работали практически все представленные
тогда идейно-политические направления: горбачевское руководство,
покровительствуя сепаратизму, видело себя во главе чего-то типа
«социалистического ЕЭС», сепаратисты делали свое дело, коммунистические
ортодоксы, связывая единство страны с собой и коммунистическим маразмом,
вызывали неприязнь к такому единству, русские националисты алкали «своей
республики». Позиция «против коммунизма — за единство страны» выглядела тогда
совершенно экзотической и практически не была представлена не только в политике,
но и в публицистике.
Призывы к дезинтеграции страны стали настойчиво повторяться в советской прессе с
1988 года, когда на окраинах страны всерьез развернулось сепаратистское
движение, и у глашатаев раздела появилась реальная надежда не сесть в лужу со
своими пророчествами и рекомендациями. По мере того, как становилась очевидной
попустительская позиция московских властей по отношению к прибалтийским и другим
националистам, «антиимперские» выступления в центральной прессе становились все
радикальнее. Рассуждали уже о необходимости «разукрупнения» самой РСФСР. Вскоре
идея «разрушения империи» сделалась общим местом в выступлениях «левых
демократов», «радикалов», «либералов» и непременным элементом программ
соответствующих организаций. Этому закономерно сопутствовали проклятия по адресу
«великодержавности» и даже самой русской государственности, а также осуждение
внешней политики дореволюционной России и её территориального расширения. В
выступлениях писательского объединения «Апрель» высказывания в защиту
целостности страны и прав русскоязычного населения республик трактовались как
«шовинистические», литературные критики видели ценность произведений в том, что
там осуждалась идея «великой России», известный историк в рецензии на книгу о
Северной войне всячески поносил «типично имперскую направленность» политики
Петра Великого, который (подумать только!) стремился «расширить зону влияния
России, защищая её интересы далеко за пределами национальной территории».
Выдвигавшиеся в депутаты деятели культуры в предвыборных интервью критиковали
«плач по поводу гибели тысячелетней державы», заявляя, что «мечта о державе в
принципе аморальна», а выражение «Россия всегда была и останется мировой
державой» называли «опасной декларацией».
При этом в то время, как ежедневно со страниц демократической прессы население
уверяли, что только своя государственность способна придать всякому другому
народу и его культуре «полноценность» и отдельной государственности требовали
для самых малочисленных и рассеянных национальностей, никогда её не имевших,
русскую культуру (от которой не готовы были отказаться многие вполне либеральные
интеллигенты) в той же самой прессе от государственности требовали, напротив,
отделить (оплоту таких интеллигентов, журналу «Новый Мир» предписывалось
«работать на резкое отделение идей национальной культуры от идей
государственности»).
Предполагалось, что борьба с «имперским мышлением» будет тем успешней, чем на
большее число частей будет разделен предмет этого мышления. К этому, в частности
сводились предложения выхода автономных республик из РСФСР (при недопущении
пересмотра кажущихся кому-то несправедливыми границ), установление для всех
национально-территориальных образований единый статус союзной республики и т.д.;
