Илья Глезер - Любка (грустная повесть о веселом человеке)
— А таперича мы вас изобразим, когда вы своему суженому уже в любви не откажете!
Или другая его любимая присказка:
— Мы вас как Сарру Бернару зафиксируем, когда вы вся печальная и нежная дружка ожидаете.
Он опирал голову о томно сложенную лодочкой ладонь и замирал перед оторопевшей девицей, с трудом понимавшей все эти словесности, однако, всем своим видом выражавшей испуганное благоговение перед бездной образованности и хороших манер.
— А ну, молодой и красивый, — грудь колесом, и руку за лацкан вставьте. Усы у вас, между прочим, сильно топорщатся, а я их маслицем смажу, так что они на фотке, как глянцевые выйдут.
Словом, клиенты любили ходить к «Мишке и Петьке — фотку изобразить». Но разруха катилась тяжелым бревном по раздираемой страстями России, и дела у Мишки-фотографа шли не ахти как, несмотря на городскую популярность Петькиных галантных манер.
Однажды воскресным днем, возвратившись откуда-то изрядно навеселе, Михаил Петрович бросил Петьке, как нечто неважное:
— Приготовь все в большой комнате: свет, камеру — сейчас клиенты будут.
— Так воскресный же день, и вы (Петька по деревенскому не мог называть старшего на ты) гулять обещались.
— После, после погуляем вместе, новую фильму пойдем глядеть.
Вскоре появились клиенты плотно сбитая бабенка, одетая по-городскому, нафиксатуаренная и напудренная, и с ней усатый мужчина лет 40–45 с тяжелым подбородком и синеватыми мешками под глубоко запавшими глазами. Мужчина почему-то был с велосипедом, который он пристроил в углу фото-студии. Петька быстро разглядел, что Михаил Петрович скрывает явное смущение за приветливой суетой и весельем.
— Ну садитесь, садитесь, гости дорогие, да не рассаживайтесь, давайте дело делать!
Откуда-то выпорхнула бутылка водки, запечатанная красным сургучом.
— Из самого Питера привез, — пробормотал удивительно высоким голосом мужчина.
Петька даже вздрогнул, так не вязался суровый мужичий вид с тонким фальцетным тенорком. Распечатали бутылку. Петьку послали за стаканами и огурцами. Появилась и буханка черного, тяжелого хлеба. Выпили, закусили, закашляли и шумно задышали. Но рассиживаться, действительно, не стали. Девица деловито расстегнула блузку, сняла через голову узкую юбку и оказалась в чем мать родила: только носки белые в черных туфельках на ногах. Петька разевал в растерянности рот и дышать забывал. Михаил Петрович услал его зачем-то в темную комнату. Когда он вернулся, девица возлежала на фоне одной из декораций, широко разведя ноги и, чуть улыбаясь. И началась съемка… Девица была зафиксирована и спереду, и сзаду, и сбоку. Петька менял задники. Так что телеса дамочки были запечатлены на фоне «грецких» развалин, в пальмовой роще, на берегу ядовито-зеленого озера и крутошеих лебедей. А затем произошло то, что отложило печать на всю последующую судьбу Петьки. Мужчина вышел из-за занавески, где обычно прихорашивались клиенты перед съемкой, и было на нем …ничего, если не считать блестящих штиблет и носков на резинке. Он подошел к возлежащей девице, присел перед ней на корточки, погладил по довольно дряблой груди. И Петька увидел, как член у мужчины шевельнулся и затем, налившись кровью превратился в толстый мощный ствол. В студии запахло острым потом. Девица раздвинула ляжки и мужчина ввел свое орудие наполовину.
— Ну, чего уставился? — бурчал недовольно Михаил Петрович. — Снимать надо!
Девица становилась на четвереньки, поворачивалась на правый, на левый бок, садилась верхом, мощный ствол мужчины проникал в нее и останавливался где-то на половине, словно встречая преграду. У Петьки все слилось в одну серую пелену, только обвитый змеистыми венами член был осью, вокруг которой вращалась странная сноподобная действительность. Мужчина и девица дважды прикладывались к бутылке. Не отставал и Михаил Петрович, но Петька отказывался. Девица между тем взгромоздилась на велосипед и сложила губки сердечком. Мужчина приблизился к ней, и Петька впервые увидел «минет». Красные губы девицы охватывали плотным кольцом мужскую плоть, вбирая ее все глубже. Петьку замутило неукротимо. Он выбежал из студии, едва не повалив треногу фотоаппарата. Когда он вернулся со двора, отдышавшись на холоду, дамочка и мужчина одетые прощались с Михаилом Петровичем. Петька заметил, Михаил дал сколько-то денег мужчине.
— Ну иди, иди сюда, красна девица! Ишь, как засмущали тебя. Впервой всегда так, страшно и мутит. Привыкнешь, так нипочем будет. Ну, давай я сам все проявлю, а ты гулять отправляйся! Дело, Петька, обычное — война — разруха, да революция эта е…ная. А дело — стоит. Вот напечатаем побольше этой ебли, да в Питер отправим. Я тут одного человечка подговорил. Не даром, конечно, но мы в убытке не будем. Ну, иди дыши воздухом, да вытряхивай все из головы.
Петька повел плечами и с трудом выдохнул:
— Да неохота мне одному. Я лучше помогать вам буду.
Ну и лады. Идем в проявочную, блондинчик-дурачок!
В темной, наполненной красным сумраком комнате Петька снова ощутил непонятное волнение, как в давешнюю первую ночь, когда проснулся от прикосновения теплой руки Михаила. Теперь они оба стояли над темным раствором и смотрели, как в его таинственной глубине появляются срамные изображения: черный лобок девицы, мощный, обвитый точно кореньями ствол мужчины» Петька почувствовал, как его собственный прибор начал шевелиться в мотне штанов Он слышал, что и Михаил Петрович задышал шумно и возбужденно. Краем глаза Петька видел, что его хозяин слепо уставился взглядом в одну точку, явно не видя, что там происходит. И в то же время рука Михаила Петровича как бы невзначай легла на Петькины ждущие плечи. От этого прикосновения Петьку стала бить крупная неуправляемая дрожь. Глаза его затянула мутная пелена.
— Не бойся, дурачок, меня, я ведь с первого взгляда к тебе с любовью…
А руки его торопливо и жадно шарили в Петькиных брюках и расстегивали ворот рубахи. Затем Петька почувствовал, что его поднимают и несут сильные руки, и крупный, полный запахом хмеля рот прижимается к его рту.
В жаркой темноте Петька обливался потом, колени его были полны желанной слабостью и дрожью. Подмятый тяжестью мускулистого тела, он извивался, ловя ртом воздух. Вдруг острая проникающая боль взрезала его тело, и он отчаянно закричал. Но крик получился коротким. Рот его был зажат губами Михаила Петровича, и он, не помня себя, кусал эти мягкие, пропахшие водкой куски мяса. А потом столь же острая как боль пронизывающая волна радости охватила его тело, и он застонал, слабея и отдаваясь этой волне, чувствуя на языке соленую липкую кровь. Дальше он уже ничего не помнил. Очнулся Петька от густого храпа Михаила Петровича, притиснутый к стене его голым боком. Лежал он в темноте и, не зная сам почему, тосковал и печалился. Михаил Петрович вздохнул, прекратил храпеть, повернулся к нему лицом и, приоткрыв набухшие со сна веки, улыбнулся:
— Вот мы и поженились, Любовь Петровна! Ишь ты, как меня искусал, но за дело, я не в обиде.
И он нежно прикоснулся губами к Петькиной щеке. И это прикосновение открыло в Петькиной душе какую-то невидимую преграду, развязало путы, и неуправляемые жаркие слезы потекли из Петькииых глаз. Он прижался мокрым лицом к теплой волосатой груди Михаила Петровича и замер, сотрясаемый рыданиями.
— Ничего, ничего, — бормотал Михаил Петрович. — Мы с тобой всю жизнь будем заодно, вместе. Как в Писании сказано: муж — жена — одна плоть.
И Петька принял эти слова с полным серьезом и верой День за днем потекла его новая жизнь. Вскоре он уже не мыслил и не представлял себе, что может жить один без Михаила Петровича, без его сильного мускулистого тела, без ночных бесстыдных ласк, без прозвища «Любовь Петровна», без всей этой веселой суеты полуремесленников — полухудожников, которую они вели в этом тихом, забытом временем углу России…
Шелестел осенний дождь за мутными стеклами окон. На мокром крыльце метались ржавые листья. Вечерело. Петька заканчивал свою обычную работу: раскладывал по ящикам готовые фотографии, развешивал еще мокрые негативы и отпечатки. Михаил (мой мужик, как называл его теперь про себя Петька) возился на кухне, готовя немудреную снедь: картошку и щи. Внезапно загремели тяжелые шаги на крыльце, кто-то по-хозяйски, не стучась, распахнул входную дверь. Упало неловко задетое ведро в сенях, и вода забулькала, потекла по скрипучим половицам в погреб. Петька услыхал матерящегося Михаила Петровича, а затем странное молчание воцарилось в сенях. Выглянув из темной каморки, Петька увидел, как двое в кожаных куртках и портупеях стоят перед мертвенно-бледным Михаилом Петровичем. Не более нескольких секунд длилась эта пауза, а затем клубок сильных тел покатился по полу, и ничего не соображающий от страха и неожиданности Петька опомнился только, когда двое поволокли беспамятного Михаила Петровича к выходу. Голова его черно-кудрявая безжизненно пересчитывала пороги и ступеньки. Петька выскочил из темной комнаты, ухватился за одного из кожано-портупейных комиссаров:
