Илья Глезер - Любка (грустная повесть о веселом человеке)
— Ты откудова будешь? — с интересом спросил Любка, усаживаясь на койке по-турецки.
— Из Москвы я. Вообще — то я из деревни. Калужские мы. В Москве-то учился я. В университете. Около Манежа. Может знаешь?
— Как же, места знакомые, три года там шастала я, — Любка затараторил, не забывая при этом называть себя в женском роде.
— Ты и взаправду женщиной себя числишь?
— Взаправду. Мне мой муж говорил…
— Как это муж?
— Ну полюбовник мой, друг сердечный, которого Рахим — татарин убил … Может слышал?
— Да знаю я твою историю.
— Так вот, Мишка говорил: «Тело у тебя мужское, а душа женская!» И хочу я теперь, хоть и вышка мне назначена, по этим словам жить: женщина я и в етом виде смерть приму!
Помолчали.
— Ты мне, Федя, другое скажи. Ты ведь ученый, из студентов. Вот люди, советские эти, большевики, всю голову мне в зоне проебали — говорят, мы самые лучшие, мы для народа все делаем: и революцию, и канал этот проклятый, и вообще все для лучшего… А ведь дышать-то нечем. Ведь ни шагу ступить свободно нельзя, ведь и хлеба и того иногда нет. Как же это? Что, злодеи они или просто слепые да безмозглые?
— Да нет, не слепые и не злодеи рожденные. А я так думаю, Любка, люди всегда лучшего желают, сколько им не давай. Вот и находится среди них один или два, что в довольстве да богатстве родились, но сочувствуют народу. Смотрят они сверху из своего богатства и решают: «Мы всех наверх потянем, всех одинаковыми сделаем и ублажим». А ведь это-то против естества человеческого и природного. Не равные, не одинаковые мы. Что для тебя хорошо — для меня тоска смертная! А люди эти лобастые — себя за богов считают, вождями называют, и тянут и толкают людишек через кровь да грязь к всеобщему уравнению да счастью. И вот выходит-то не счастье, а всеобщее убийство и ненависть. Канал беломорский, да колхозы голодные!
— А эти — вожди что же?
— Да ничего. Помыкаются, помыкаются, опыты на людях ставить надоест, и превращаются они в обычных царьков да вельмож, что на загривке у народа сидят, да кровь пьют. И много потом времени надо, чтобы вернуть жизнь к естеству ее, где все разные и не равные, и каждый свое место занимает, а ежели не нравится это место, то может свободно его менять, но не трогая и не помыкая другими людьми.
— Да когда же это будет-то, здесь в России — то есть?
— Кто его знает! Может через сто, а то и двести лет. Но будет!
Откинулась кормушка. В нее заглянуло напряженно веселое лицо дежурного мента.
— Ну кто тут Федор П.?
— Я буду за него! — ответил Любкин сосед.
— С вещами — собирайся!
— Ну, Любка, не поминай лихом — короткое свидание у нас получилось. Даже не успел тебя спросить, каково это с мужиками спать. Прощай!
— Прощайте, Федя, дай Бог вам всего хорошего!
— А тебе помиловку я желаю от всего сердца. Жить ведь все равно охота. Правда ведь, Любка?
— Правда! — Любкины глаза заслонила пелена непрошенных слез. — Можно я обниму тебя, — вдруг спросил он Федора.
— Ну что ж, коли нет другой женщины, пусть хоть ты за нее последний в жизни поцелуй подаришь.
Любка крепко в губы, как дорого друга, поцеловал уходящего.
Захлопнулась стальная дверь. Стихли шаги ведомого на казнь. К вечеру Любка с замиранием сердца услышал снова шаги коридорного. Та же физиономия просунулась в кормушку и так же весело спросила:
— Ты будешь Петр Васильев М…?
— Я, — чуть выдохнул воздух Любка.
— Получай бумагу, да расписывайся, что прочел.
— Да не умею я быстро.
— А я не тороплюся. Ты читай, разбирай, а я посля приду.
Кормушка с треском захлопнулась Любка принялся читать по складам: «Президиум Верховного Совета…» «…помиловать и заменить…» «двадцать пять лет…» Бешено стрекотало сердце, голова Любки трещала от боли, а он се снова читал: «заменить на двадцать пять лет собо-строгого режима…»
— Ну, радый очень? — спросил его коридорный.
Любка усмехнулся:
— Не то слово, от счастья летаю: двадцать пять лет! Всю жизнь радоваться буду.
— А что ты хотел, на волю что ли после такого дела? Ты спасибо скажи, а то соседа-то твово вчера тю-тю, нету его уже на этом свете.
— Да кому спасибо сказывать? Богу что ли?
— Ну не Богу, потому, как наука говорит, нету его, так судьбе хоть скажи.
Эпилог
А через неделю вывели Любку, жмурящегося от яркого света, к тюремным воротам. Лихо подкатил, урча точно кот, воронок, и покатил Любка на очередной этап, на вечную каторгу.
