Сергей Волков - Почему РФ - не Россия
чиновников составляли служившие ранее в королевской администрации, то в России
уже через 12 лет после революции (к 1929 г.) таких было менее 10%.
Страна не только лишилась большей части своего интеллектуального потенциала, но
старый интеллектуальный слой вовсе перестал существовать как социальная
общность. В течение полутора десятилетий после установления коммунистического
режима было в основном покончено с его остатками и одновременно шел процесс
создания «новой интеллигенции». Существенно даже не столько то, что это были
другие люди, сколько то, что они сознательно формировались вне прежней
культурной традиции. Разумеется, существует некоторый предел перевариваемости
средой неофитов, за которым следует её деградация (в смысле утраты некоторых
присущих конкретно данной среде черт и свойств). Тут, конечно, важно не только
процентное соотношение человеческого материала, велико и значение традиции,
фактора озабоченности государства или самой среды поддержанием в ней
соответствующих понятий, норм поведения и т.д.
Когда в среду со сложившимися традициями, понятиями и этикетом (допустим, класс
учебного заведения), в большинстве состоящую из лиц, для которых все это знакомо
с детства (по семье), приходят несколько человек, к этому изначально
непривычных, но имеющих об этом представление и стремящихся все это воспринять,
то они довольно быстро это усваивают и сливаются с этой средой (если взять
коллективную фотографию дореволюционных лет, например, группу преподавателей
гимназии или офицеров какого-то полка, то, не зная, кто есть кто, невозможно
будет отличить неофитов от «коренных»). Но если в тот же класс, где осталось 6–7
учеников, приходят 30 человек, которые начинают сморкаться в занавески и
перемежать речь матерными связками, то нормой становится именно такое поведение
(даже если начальство старается сохранить правила и большинство преподавателей
остались прежними). Если же отбрасывается или исчезает сама традиция, то
меняется все, и даже генетика не спасает (для послереволюционного времени
достаточно обычно, когда, оказавшись вне традиции и лишенные соответствующего
воспитания и среды общения, потомки даже самых лучших семей уже во 2-м поколении
становятся совершенно советскими людьми). И, подобно тому, как что-то общее есть
в портретах «бывших» (как минимум, непринужденность, спокойствие и чувство
собственного достоинства), так общее (но другое) есть в портретах советских.
Сравнение взятых подряд нескольких десятков фото старых русских и советских
деятелей производит потрясающий эффект и не нуждается в комментариях; разница,
что называется, налицо.
Новый интеллектуальный слой с самого начала создавался на принципах, во многом
противоположных дореволюционным. Но самое существенное то, что он, исходя из
социологических концепций новых правителей, должен был иметь как бы «временный»
характер. Согласно воззрениям строителей нового общества, в будущем он вообще не
должен был существовать. Вот почему «стирание граней между физическим и
умственным трудом» было одной из основных целей всякого приходившего к власти
коммунистического режима. Все процессы, связанные так или иначе с политикой в
области образования, рассматривались сквозь призму задачи «становления
социальной однородности советского общества». С другой стороны, практические
задачи государственного выживания до известной степени препятствовали полной
реализации теоретических посылок коммунистический идеологии. Под знаком
противоестественного сочетания этих двух взаимоисключающих тенденций и проходило
становление интеллектуального слоя в советский период.
Между интеллектуальным слоем старой России и современным поистине лежит пропасть
— настолько сильно отличаются все их основные характеристики. Прежде всего,
интеллектуальный слой дореволюционной России был сравнительно немногочисленным,
составляя около 3% населения страны, тогда как советское время характеризуется
быстрым и гипертрофированным ростом его численности, который был прямо связан с
целью лишить интеллектуальный слой особого привилегированного статуса путем
«превращения всех людей в интеллигентов». Практически для всех
социально-профессиональных групп интеллектуального слоя была характерна такая
степень количественного роста, которая лишала их профессию прежнего ореола
избранности. При значительно более низком социокультурном и техническом уровне
СССР по сравнению с развитыми европейскими странами, он находился на первом
месте в мире по количеству врачей, инженеров, научных работников и т.д. не
только в абсолютном исчислении, но и на душу населения, одновременно держа
первенство по мизерности их оплаты — как по абсолютным показателям, так и
относительно средней зарплаты по стране.
Качественный уровень дореволюционных специалистов был, в общем, весьма высок,
ибо система образования, сложившаяся в России к тому времени, в тех её звеньях,
которые непосредственно пополняли своими выпускниками наиболее квалифицированную
часть интеллектуального слоя (гимназии и вузы), находилась на уровне лучших
европейских образцов, а в чем-то и превосходила их (дореволюционные русские
инженеры, в частности, превосходили своих зарубежных коллег именно по уровню
общей культуры, ибо в то время в России на это обращали серьезное внимание, не
рассматривая инженерную специальность как узкое «ремесло»). Интеллектуальный
слой, созданный коммунистический режимом, отличался в целом низким качественным
уровнем. Основная часть советской интеллигенции получила крайне поверхностное
образование (в 20–30-х годах получил даже распространение так называемый
«бригадный метод обучения», когда при успешном ответе одного студента зачет
ставился всей группе, а вступительные экзамены в вузах были введены только в
1932 г.); специалисты, подготовленные подобным образом, да ещё из лиц, имевших к
моменту поступления в вуз крайне низкий образовательный уровень, не могли,
естественно, идти ни в какое сравнение с дореволюционными. К тому же система
образования, сложившаяся и функционировавшая при преобладающем влиянии
идеологических установок режима, давала своим воспитанникам в лучшем случае лишь
более или менее узкоспециальные навыки, необходимые для исполнения
профессиональных функций, да и то лишь в лучших учебных заведениях (масса
провинциальных вузов, профанируя и фальсифицируя понятие высшего образования,
была неспособна и на это). Общекультурный уровень, обеспечиваемый советской
системой образования, уровень гуманитарной культуры, был не только ниже всякой
критики, но являлся, скорее, величиной отрицательной, ибо подлинная культура не
только не преподавалась, но заменялась «партийными дисциплинами». Конкретный
материал повсеместно был заменен абстрактными схемами господствующей идеологии:
обучение приобрело почти полностью «проблемный» характер.
Немногие носители старой культуры совершенно растворились в этой массе
полуграмотных образованцев. Сформировавшаяся в 20–30-х годах интеллигентская
среда в качественном отношении продолжала как бы воспроизводить себя в
дальнейшем: качеством подготовленных тогда специалистов был задан эталон на
будущее. Образ типичного советского инженера, врача и т.д. сложился тогда — в
довоенный период. В 50–60-е годы эти люди, заняв все руководящие посты и
полностью сменив на преподавательской работе остатки дореволюционных
специалистов, готовили себе подобных и никаких других воспитать и не могли.
Характерной чертой советской действительности была также прогрессирующая
профанация интеллектуального труда и образования как такового. Плодилась масса
должностей, якобы требующих замещения лицами с высшим и средним специальным
образованием, что порождало ложный «заказ» системе образования. Обесценение
рядового умственного труда, особенно инженерного, достигло к 70-м годам такого
масштаба, что «простой инженер» стал, как известно, излюбленным персонажем
анекдотов, символизируя крайнюю степень социального ничтожества. К 80-м годам
утратила престижность даже научная деятельность. В начале 80-х годов лишь менее
четверти опрашиваемых ученых считали свою работу престижной и только 17,2% —
хорошо оплачиваемой.
Поскольку создание советской интеллигенции происходило под знаком борьбы за
