Дмитрий Михеев - Идеалист
Глядя по-прежнему в сторону, он оттолкнул себя от постели, но задержался для последнего усилия, последних слов.
— Погоди! — коснулась Анжелика его запястья, — я давно хотела просить прощенья… мне страшно больно за ту несправедливость… Кажется, я тогда сошла с ума…
Паводок теплой, соленой нежности затопил его.
— Это настоящая ложь — «быдло» и совсем тебе не соответствует, я не знаю, как вырвалось…
С ужасом ощущая, что его шатает, что он сейчас рухнет, что все сейчас рухнет, он положил ее руку на кровать, пробормотал: «Ничего, это забудется, забудется… прощай» и вышел.
Ему не встретился засохший дуб, потому что все деревья — липы, березы, яблони — на огромном университетском пространстве были ровесниками здания, а дубов не было вообще. Но румянец на северной щеке московского неба в самом деле имел болезненный оттенок и как будто сулил долгий чахоточный день. Со ступеней центрального входа наблюдал Илья, как за Кремлем выползает обвисший кровавый пузырь, минует колючие звезды и, уменьшаясь и разгораясь, превращается в средней руки светило. Ничто не могло изменить заведенный порядок.
Глава XXVIII
Он ни секунды не был доволен собой, напротив, мерзкое ощущение вины и бегства преследовало его с того мгновения, как он прикрыл за собой дверь комнаты № 431. Темный коридор с посеревшим окном, ворчливая старуха на диване и брошенный, холодный город гнали его как преступника.
Утром он соорудил себе хлипкую теорию, что «не может же все так кончится», и целый день сидел в ожидании звонка. К вечеру теория обветшала и рассыпалась; в полночь потянуло ледяным скептицизмом — «как раз теперь все кончилось»; подсознание простудилось и металось в лихорадке; утром он не выпускал себя, чтобы не побежать к ней; днем мечтал униженно валяться у нее в ногах; вечером презирал себя; ночью ненавидел…
Второго мая он повел свое тело на волейбольную площадку. Оно не слушалось, он понукал его, злился; ребята не узнавали его; их выбили раз, другой, давние соперники ликовали, пора было бросить, а он не мог и занял очередь на третью игру. Парни разминались в кружочке, он досуживал партию, когда его негромко окликнули. Обернувшись, он увидел Барбару. Невероятно, непостижимо, но это была она и, без сомнения, не случайно. Он сбился со счета, неправильно указал подачу, отдал свисток и подошел к ней.
«Почему, почему ты здесь?», «Я искала тебя, сосед сказал, где ты», «Что-нибудь случилось?!», «А разве нет?», «Что?! Говори же!», «По-моему, вы оба сошли с ума. Ты смотрел на себя в зеркало?». Он механически взялся за небритый подбородок. «Вот, вот, и глаза провалились. Короче, я пришла за тобой». Его позвали на площадку, он замялся, он она решительно сказала: «Иди, иди, я поболею за тебя».
Никогда в жизни он не играл так хорошо; ему удавалось буквально все — и удары с любого паса, и блок, и обманы, и точный пас… Он не чувствовал предела своих возможностей и с удивлением и радостью продолжал испытывать их. После каждой удачи он поворачивал к Барбаре лицо, говорившее: «Посмотри! Что делается!», и получал от нее новый заряд. Выиграв две партии подряд, он отвел ее в сторонку, майкой вытирая на ходу влажное, грязное лицо.
— Что все-таки случилось? — спросил он, фальшивым равнодушием придавливая взбухавшую как тесто надежду.
— Я не знаю, что там у вас произошло, — говорила она, сосредоточенно копая носком туфли ямку, — но так продолжаться не может, иди к ней…
Розовый туман перед глазами быстро рассеивался.
— Опять, опять ты, Барбара, вмешиваешься, — проворчал он, — как я могу пойти туда после всего… Если бы ты только знала…
— О, Jezus Maria! — вдруг вспыхнула она. — Что я не знаю?! Что мне надо еще знать?! Какие-то глупые разговоры двух ненормальных, упрямых гордецов? Всякие глупости! Нет, я лучше вижу собственными глазами. Если она всю ночь молилась и ревела, третий день лежит в постели и ни черта не ест… Я просто не могу видеть это, ведь она сдохнет! И ты… — неожиданно понизила голос Барбара, — ты не должен быть таким безжалостным… Она умрет без тебя!..
Ему словно выстрелили перед лицом; все провалилось, рухнуло, он ничего не видел, не слышал… Она встряхнула его за руку: «Ну, чего ты еще ждешь?». Он открыл глаза, развел руками: «В таком виде? Мне надо помыться…»
— Дурак, какой милый дурак! — облегченно рассмеялась она. — Беги так, только не забудь про штаны…
Через несколько секунд товарищи по команде увидели, как их капитан сорвался с места и, размахивая зажатой в руке курткой, понесся через поле к отверстию в заборе.
Это был великолепный бег. Так могут бегать только сумасшедшие: не замечая пространства, не распределяя сил, одержимые маячащей впереди целью, они бегут, бегут, пока разом, вдруг, не падают в полном изнеможении. Илье было тесно на тротуарах и, перепрыгивая через заборчики и кусты, он выскочил на проезжую часть и помчался рядом с машинами…
Почему он не воспользовался автобусом, до сих пор остается загадкой и предметом двусмысленных толков. Понятнее, почему его не задержала милиция — какой милиционер отважится остановить спортсмена в майке с номером 12, бегущего во весь опор и несущего, быть может, послание сталеваров Липецка или Кузбасса…
Он не грохнулся замертво от разрыва сердца, так как мы предусмотрительно наделили его здоровым сердцем, однако уже на третьем этаже поджилки его предательски тряслись. С трудом преодолев четвертый этаж, он остановился возле окна и прижал к стеклу раскаленный лоб, потом одел куртку и осторожно постучался. Не дождавшись разрешения, он крадучись вошел. В комнате никого не было; тогда, ступая на носки, он подошел к сдвинутой в одну сторону занавеске и скомкал ее. Бледная, невыразимо прекрасная, разметав по подушке волосы, спала Анжелика. Ноги его подкосились, и он, потный, грязный, большой, медленно сполз на колени. Бесконечно долго он всматривался в полуоткрытые губы, в изящные завитки ноздрей, в веки с тенями страданий… умирая, растворяясь в теплых потоках нежности, потом взял ее руку и прижал к своему лицу, шершавому от щетины и соли. Тонкие, прозрачные пальцы ее, надломленные в суставах, шевельнулись как бабочка, согретая дыханием, и скользнули по лицу. Он перехватил их губами, и они задерживались на мгновение, благодарно подрагивая. Наконец, могущественный импульс толкнул его вперед, и он прильнул к губам ее, не дыша, теряя сознание… Они ответили ему, а слабая рука обвила шею, теребя завитки на затылке… Мир провалился; последние искры сознания гасли в одном бесконечном поцелуе, как вдруг она притянула за волосы его голову и зашептала ему в самое ухо: «Потом, потом, уходи… Я сама приду к тебе…»
Он молча воздвиг свое тело на ноги, понукая, подхлестывая последними ругательствами, и приказал себе идти вперед. Сжимая неверную ручку двери, Илья обернулся: все было как прежде, лишь занавеска слегка волновалась. Сознание возвращалось медленно, и Карел, с которым он столкнулся на лестнице, из деликатности не стал задавать слишком сложных вопросов, спросил только, собирается ли он завтра куда-то на какой-то бал. Илья пожал плечами, покачал головой, помахал рукой и двинулся дальше.
Первая отчетливая мысль пробилась сквозь флер видений часа через два, и была она ужасной: в любую секунду может постучаться Анжелика, а он… а у него… Он побежал в душ, на ходу стягивая с себя пропотевшую майку с «МГУ» на груди и номером 12 на спине…
Илья суетился и нервничал до десяти, потом вдруг успокоился и сел писать матери письмо.
Дорогая моя!
Я должен сообщить тебе очень важную новость и просить твоего благословения. Дело в том, что на днях я буду просить одну девушку стать моей женой и надеюсь получить ее согласие. Мы знакомы уже восемь месяцев, но говорю я тебе о ней только сейчас потому, что отношения наши развивались очень сложно, и только сейчас стало очевидно, что наши чувства превыше всех соображений и расчетов. Слово «влюблен» мне кажется чересчур легковесным, чтобы передать мое состояние и перелом в моей жизни. Прежний Илья умер, исчез. Теперь существует только часть системы «Анжелика — Илья».
Я не в состоянии описать тебе ее, поверь мне на слово, она прекрасна, ослепительна, и будет настоящее чудо, если она согласится… У нас были месяцы разрыва — мы пытались из разных идиотских соображений преодолеть наши чувства — и все напрасно! В этом есть нечто неотвратимое, этому не может сопротивляться ни ум, ни воля!
Целую. Твой любящий сын.
P.S. Ей 22 года, мать англичанка, отец поляк, выросла в Кракове, через два месяца уезжает в Польшу, заканчивает университет по спец. «русский язык и литература».
Она не пришла вечером, впрочем, как он мог думать о таком! — следовательно, придет утром… Часиков в девять… чтобы вместе позавтракать. Нет, девять слишком рано, в девять она только встанет, а будет в десять. Впрочем, почему он думает, что у нее нет никаких дел? Двенадцать — идеальное время… Но почему она вообще должна приходить сегодня? Нет, нет, конечно, сегодня, днем или вечером перед ба… каким балом? Что за чушь?
