Галина Кожевникова - Цена ненависти
Информаторы единодушны в том, что число наци–скинов в Набережных Челнах медленно растет, но не сходятся в оценке их нынешней численности, называя цифры от 60 до 120 человек. Видимо, это можно объяснить закрытостью нынешней наци–скин–среды Набережных Челнов.
Три информатора сообщают, что челнинские наци–скины с большей или меньшей регулярностью проводят какие–то выездные мероприятия (обычно на выходные или праздники), собираясь вместе и выезжая из города. Причем были предложены три взаимоисключающих версии относительно характера этих поездок: по мнению одного из информаторов, речь идет о выездных «акциях» (уличных нападениях), проводящихся в Ижевске, Альметьевске, Ульяновске (раз практика показала, что это опасно делать дома); по мнению другого, скины ездят на концерты «ой!$1 — групп в соседние республики и области, преимущественно в Ижевск (до которого из Набережных Челнов ближе, чем до Казани) и в Самару; по мнению третьего, они просто «выезжают в лес, где переодеваются в нацистскую форму, жгут кресты, напиваются как свиньи и орут свои фашистские гимны».
Нет никаких достоверных данных о взаимоотношениях между этими группами — сотрудничают ли они, конкурируют или противоборствуют друг с другом. Группы не издают своих газет или бюллетеней и не имеют сайтов в интернете. Если они выпускают какую–либо печатную продукцию, то она носит закрытый характер, если они как–то представлены в Сети, то, вероятнее всего, в закрытых рассылках и форумах.
В целом, поведение челнинских наци–скинов в условиях внешнего давления надо признать типичным: в Москве и Петербурге, где скинхеды также столкнулись с давлением (уже со стороны правоохранительных органов — после Царицынского погрома и убийства Хуршеды Султоновой), поведение тех скин–групп, кого это давление коснулось, было точно таким же — отказ от внешней атрибутики и уличных «акций» и уход наиболее «стойких» в полуподполье. Случай Набережных Челнов можно считать наиболее чистым, поскольку в силу неразвитости субкультуры внешнее давление в городе распространилось, в отличие от Москвы и Петербурга, на всех скинхедов, а не на отдельные группы, что облегчило восприятие картины и ее анализ. То, что в Набережных Челнах в роли внешней силы выступили не правоохранительные органы, а другая более сильная и численно преобладающая субкультура, не принципиально. Относительная неанонимность молодежной среды в 500–тысячном городе дала возможность субкультурным противникам наци–скинов выявить их с той же легкостью, с какой это могли бы сделать спецслужбы в мегаполисе. Прямое физическое давление, возможно, даже более эффективно в данном случае, чем институционализированное давление правоохранительных органов и власти.
Пример Набережных Челнов, однако, показывает, что одними силовыми методами проблему наци–скинов решить невозможно. И не только потому, что ядро субкультуры скинхедов при давлении уходит в подполье или полуподполье, стремительно утрачивая признаки молодежной субкультуры и максимально приближаясь по образу жизни и деятельности к «классическим» ультраправым, но и потому, что субкультура «самозарождается» вновь, из других людей, не имеющих прямого отношения к устраненным с общественной арены силовыми методами предшественникам.
Иначе говоря, в современной России существуют объективные причины экономические, социальные, политические, идеологические, культурные — для появления и возобновления движения наци–скинхедов. Эти причины ведут к зарождению и регулярному возрождению наци–скин–субкультуры даже в столь неблагоприятных для этого регионах, как Татарстан, где местная власть или отдельные ее структуры и представители заведомо не оказывали и не оказывают никакой поддержки и покровительства наци–скинам и русским националистам вообще, и даже в столь неблагоприятном для этого городе, как сплошь рэперизованные Набережные Челны.
Можно с очень большой долей вероятности предположить, что причины, обеспечивающие регулярное возрождение наци–скин–субкультуры, — те же самые, что привели в 90–е годы к ее появлению, и причины эти, несмотря на смену режима Ельцина режимом Путина, до сих пор не устранены.
Александр Верховский
Православные националисты: стратегии действия в Церкви и в политике
Объектом описания в этом докладе выступает совокупность групп, которые я называю православными националистами. Самая краткая (и от этого неизбежно неточная и неполная[291]) их характеристика такова.
Речь идет о группах, идентифицирующих себя в первую очередь как православные. Самое распространенное самоназвание — «православная общественность». Эти группы выступают по целому ряду церковных и общенациональных вопросов и при этом определяют свои взгляды в первую очередь через верность православной традиции и Церкви. Они признают существующее священноначалие Московского Патриархата, хотя могут и оппонировать ему.
Эти группы выступают за отказ от демократического устройства страны и за возрождение «православной монархии» по образцам XIX века. Путь такого преобразования лежит через установление «национальной диктатуры» той или иной степени жесткости и отказ от концепции прав человека (в традиционном их понимании). Общественный идеал включает также полный отказ от секулярности общества. Конечно, подобную трансформацию никто не мыслит революционно, речь идет об очень постепенном процессе.
Такая программа, как бы умеренно она ни формулировалась в политических терминах, мотивирована радикальным религиозным представлением об особой и даже исключительной роли России как последнего оплота православия на пути всемирной апостасии. Политическая и общественная борьба мыслится, в сущности, как Армагеддон, хотя буквалистские представления о близком конце света распространены только в самых радикальных кругах. Ядро апостасии — Запад, и, соответственно, антивестернизм рассматриваемых групп весьма радикален, он не подвергается ни сомнениям, ни самоцензуре, в отличие от антисемитизма, тоже довольно распространенного. Можно предположить, что только радикальные группы, и то не все, мыслят главной силой мирового Зла еврейство (как бы оно ни называлось при этом; в целом или какую–то его часть), для основных же групп такой главной силой стал именно Запад; впрочем, тесная связь еврейства и Запада тоже неизменно упоминается.
Названия «православные националисты» эти группы вполне заслуживают, хотя часто его отрицают. Все они — сторонники воссоздания чего–то вроде Российской империи, причем основанной именно на русской этнокультурной базе, понимаемой в религиозных терминах (встретился даже термин «духовный национализм»[292]); вообще «православная» и «русская» идентичности различаются в этих кругах не всегда. В любых группах можно встретить проявления этнической интолерантности, а часто — и грубого шовинизма[293].
Конечно, среди православных националистов есть и значительные разногласия по разным поводам, но я их здесь буду упоминать лишь по мере необходимости.
Вряд ли можно говорить о «движении православных националистов» как о какой–то политической реальности, но можно употреблять этот термин как обозначение определенной среды, давно сформировавшейся (в целом — в середине 90–х, хотя началось это формирование, конечно, гораздо раньше[294] и не закончилось по сию пору), как–то внутренне структурированной и вполне осознающей свое мировоззренческое единство (как и свои разногласия).
Это движение в 90–е годы понимало себя в первую очередь как оппозиционное и «ельцинскому режиму», воспринимаемому как безусловно враждебный (если не как часть «оккупационного сионистского правления»), и церковному руководству, лояльному этому режиму и не согласному с православными националистами по всем основным позициям: Патриархия не вела и речи о монархии, отказывалась канонизировать Николая II и его семью, поддерживала активные экуменические контакты и т. д. Конечно, общественные позиции Патриархии и тогда никак нельзя было назвать либерально–демократическими, но дистанция между ними и взглядами «православной общественности» казалась почти непреодолимой. Конечно, в 90–е годы была своя динамика, но в целом примерно до 1999 года картина была именно такой[295].
Ситуация радикально изменилась в 2000 году. Во–первых, начало правления президента Путина вызвало прилив надежд и даже энтузиазма у всех русских националистов (хотя «своим» они его, конечно, не считали). Его явная установка на возрождение державности, его происхождение из ФСБ, его относительная (точнее, воображаемая) удаленность от «реформаторов» 90–х, его склонность к единоличному правлению, к «вертикали власти» — все это импонировало православным националистам. Наконец, Путин оказался лично более православным человеком, чем Ельцин, он сблизился с одним из виднейших деятелей «православной общественности» архимандритом Тихоном (Шевкуновым), ездил по монастырям[296]. Власть из объекта тотального отвержения стала объектом более или менее доброжелательной критики, что само по себе привлекательно для людей монархистского склада. Впрочем, приверженность путинской власти к некоторому набору секулярных, западных по происхождению риторик и практик отталкивает от Путина «православную общественность», и для наиболее непримиримой ее части этот «негатив» важнее позитивных перемен[297].
