Леонид Богданов - Телеграмма из Москвы
6. Было бы ошибочно думать, что орешане жили плохо. Одно время, в самом начале коллективизации, люди совсем приуныли, но потом пообвыклись и стали, по выражению деда Евсигнея, «с советской властью в прятки играть». Кругом были необозримые пространства, тайга, озера, где на каждом шагу была пища. Ягоды, грибы, кедровые орехи, — если захочешь, за месяц на два года напасешь. В индивидуальные сети рыбка тоже шла — не так, как раньше, но все же. Дичи было сколько угодно, даже больше ее стало, чем до революции. Тогда при индивидуальном хозяйстве мужики собирались целой деревней и шли разорять гнезда диких уток, гусей и прочей водно-земляной птицы, так-как от нее страдали посевы. Когда хозяйства коллективизировали, то единственно, кто свободно вздохнул, так это — дикая птица. С этого времени она привольно плодилась и опустошала целые поля, не услышав ни разу даже простого окрика: «Киш, проклятая!»
Многие колхозники тайком завели глубоко в тайге собственные поля. Сеяли хлеб и картофель дедовскими способами, но собирали вдоволь и того, и другого. Если и случалось, что они плакались при районном начальстве на бедные наделы на трудодень, то делали это только для отвода глаз.
В общем, если казак Орех, блуждая в этих местах, ощущал недостаток в горилке, то орешане, используя дары природы, не только не голодали, но и научились тому, чего не умел Орех. Их самогон был значительно лучше по качеству, чем казенная водка, которая, кстати, с расстрелом «всесоюзного самогонщика» Рыкова, не появлялась в этих местах.
Конечно, орешане жили при советской власти значительно беднее, чем до революции, а, главное, стали они всего побаиваться и все делали с оглядкой. Но несмотря на то, что существовали чем Бог пошлет, а от советской власти могли получить только кофе «Здоровье», орешане на судьбу не роптали и совершенно смирились со своим положением, когда узнали о жизни в центральных областях России. Даже больше того. Время от времени в Орешниках черным змеем полз слух, что из Сибири будут высылать в Смоленскую область, и это вызывало еще большее смятение, чем у жителей Центральной России вызывал смятение слух о поголовной высылке в Сибирь.
На этом короткое описание всего, что необходимо пока знать об Орешниках, мы окончим и приступим к следующей главе.
ГЛАВА III. На пороге новой эры
Население Орешников просыпалось по обыкновению поздно, кряхтя, почесываясь и охая. Время было летнее, полевых работ не было, и жители районного центра, в большинстве своем колхозники, спали так долго, пока это приятное занятие не надоедало или пока спавшему не становилось лень спать. Остальная, неколхозная, часть жителей Орешников волей или неволей приноравливалась к образу жизни колхозников и вставала наравне с ними. Исключением из правил был заведующий магазином «Райпо», который, кажется, и вовсе не просыпался, хотя изредка для разнообразия шел из своей избы в пустой магазин, слегка приоткрыв для ориентировки в пространстве щелочки заспанных глаз и, войдя в магазин, никем не тревожимый, он вновь погружался в безмятежный сон.
Что же касается возглавителей района, с которыми уже частично познакомился читатель, то они жили по особому распорядку: до утра заседали, потом ложились спать, а когда простых смертных клонило на послеобеденный сон, они появлялись то в одном, то в другом конце Орешников и всюду делали указания, щедро рассыпали выговоры и, вообще, совали нос куда следовало и не следовало. Чаще второе.
Часам к восьми утра, после бурного заседания бюро райкома, когда местный дурачок Степа, выполняющий по совместительству другую почетную должность сельского пастуха, уже давно погнал стадо мычащих индивидуальных парнокопытных, Орешники проснулись. Первым на главной и единственной улице деревни появился милиционер Чубчиков. Он был в полной форме, при оружии, но на ногах его вместо сапог были надеты галоши. Чубчиков шел вдоль ряда изб, высоко подняв голову, и чутко нюхал воздух.
Потом из своей хатенки на свет Божий вышел дедушка Евсигней, древний старичек неопределенного возраста, с длиннющей бородой и ясными васильковыми глазами. Посмотрев на небо, дедушка Евсигней степенно перекрестился на то место, где когда-то была церковь, потом зевнул, почесал спину под синей рубашкой навыпуск и, шлепая босыми ногами, поплелся обратно в избу. Но в этот момент он заметил Чубчикова и, оценив по поведению милиционера его намерения, старик сорвался с места и мелкой рысцой побежал через огороды к Мирону Сечкину. Так-как Мирон еще на рассвете закончил гнать самогонку, спрятав аппарат и продукцию в надежном месте, и милиционер Чубчиков вряд ли получил бы от него поллитра на похмелье, то дед Евсигней разбудил самогонщика напрасно. Мирон Сечкин скверно выругал милиционера, деда, всех их родственников и праотцев, но в Орешниках прибавился еще один бодрствующий человек.
Потом по улице прошла толстая баба в красном сарафане и босая. Она гнала хворостинкой перед собой подсвинка и, достигнув площади имени Ленина, привязала подсвинка на длинной веревке к вбитому в землю колу. Подсвинок закрутил штопором хвостик и, довольно похрюкивая, принялся уплетать траву. Ласково потрепав подсвинка по спине и назвав его «миланчик», толстая баба подошла к избе с резными петушками и затарабанила в окно:
— Анют! А, Анют!.. Не пора ли в колхозный свинушник иттить? — заголосила она громко. Анюта не отвечала.
— Анют!.. Чай, свиньи голодны!
— А, чтоб они поздыхали! — пожелал женский голос из избы.
— Ну, и пущай дохнут, — кротко согласилась толстая баба и поплелась домой, не забыв по дороге погладить «миланчика».
Улица и площадь на минуту опустели и было слышно как где-то на краю деревни залаяла в неурочное время собака. Собаки в Орешниках вели, примерно, такой же образ жизни, как и ответственные руководители района: всю ночь они звонко до хрипоты лаяли, а потом спали до обеда.
Потом на улице появилось сразу два человека: Пупин — заведующий конторой «Заготзерно» и восьмилетний житель деревни — Толик. Пупин шел, склонившись вправо под тяжестью битком набитого портфеля, и что-то жевал на ходу. Толик же гнал перед собой на пастбище грязно-белого гуся и, гордясь своим положением пастуха, чувствовал себя не менее важно, чем гусь. На площади к ним присоединился парикмахер со звонким именем Главнюков. Местные злоязычники говорили, что он незаконно изменил свою фамилию и посему, во имя справедливости и законности, его и в глаза и за глаза называли настоящей фамилией. Парикмахер к этому привык и нисколько не обижался. Когда кто-нибудь, случалось, окликал его по фамилии Главнюков, он даже не оборачивался, и только после вторичного оклика с употреблением привычного прозвища он поворачивал голову и говорил: «Чаво?»
Главнюков и Пупин сошлись на середине площади, обменялись рукопожатиями, о чем-то коротко потолковали и вместе направились в сторону избы Мирона Сечкина. Затем им по дороге встретился парень в лихо сдвинутой на левое ухо кепке. Они остановились, парикмахер что-то говорил, а Пупин показывал рукой на избу Сечкина. Парень же отрицательно качал головой. Пусть читатель не подумает, что парень в кепке был непьющий. Покачав отрицательно головой, парень самодовольно похлопал себя по оттопыренному карману и этим сразу же успокоил собеседников.
Не успели они разойтись, как на площадь выбежало несколько мальчишек, играя на ходу футбольным мячом.
На приусадебных огородах стали появляться копающиеся фигуры.
Прошло сразу четыре молодухи с пустыми ведрами.
На колхозной ферме дружно замычали недоеные коровы.
Райцентр проснулся.
С добрым утром, товарищи орешане!
Пробудившись ото сна, жители Орешников не разглядели в этом ничем неприметном утре наступления новой эры. Не заметили они этого замечательного и редкого события даже после того, как, потолкавшись в очереди, приобрели местную газету «Орешниковская правда». Уже после обеда к греющемуся на солнышке деду Евсигнею подошел свежевымытый и с еще опухшими от сна глазами Столбышев.
— Ну, как, дедушка, газету читал? — спросил Столбышев.
— Купил газетку. Спасибо, вещь необходимая.
— Ну, как считаешь, вопрос правильно поставлен?
— Правильно! — ответил дедушка Евсигней и мелко заморгал глазами.
— Так дадим стране? — спросил Столбышев.
— Дадим, — ответил дрогнувшим голосом дедушка Евсигней, — как не дать! Дадим, конечно!
Удовлетворившись готовностью деда, секретарь райкома пошел дальше. Оставшись один, старик силился сообразить, что это опять придется отдавать власти. — «Ну, не паразиты ли?» — рассуждал он вслух. — «Значит, опять давать!.. Прорва ненасытная… Не до коровок ли наших добираются? А может и последнюю пшеницу отберут?»
— Аграфена! — позвал он свою старуху. — Аграфенушка, дай-ка мне сегодняшнюю газетку!
