Леонид Богданов - Телеграмма из Москвы
Обзор книги Леонид Богданов - Телеграмма из Москвы
«„Телеграмма из Москвы“ — сатирическая повесть, написанная по советской действительности.
Условный Орешниковский район, в котором происходит действие повести…типичен для любого места Советского Союза. Автор хорошо знает все стороны советского быта, советской жизни вообще, включая методы партийной работы и пропаганды, и настроение населения. Ему удалось свои разнородные и разноместные наблюдения и впечатления, вынесенные из Советского Союза, слить в почти конкретно ощущаемый „определенный“ район и райком… Гиперболизм и гротеск, сознательно „культивируемые“ автором, роднят его с известными Ильфом и Петровым, придавая сатире убедительность.
И это не парадокс: и после „исторического XX съезда КПСС“ многое в СССР, „благодаря мудрому руководству партии и правительства“, носит гротескный характер — характер не нормальной человеческой жизни, а жизненной трагедии. Эта трагедия выступает и через сатиру автора. В этом смысле в царстве коммунистической диктатуры ничего не меняется и измениться не может. Пусть меняются некоторые стороны быта, сущность неизменна.
Картина, нарисованная автором к сорокалетию установления советской власти в нашей стране, — убийственный приговор системе».
Леонид Богданов
Телеграмма из Москвы
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
Автор сатирической повести «Телеграмма из Москвы» Леонид Богданов — писатель молодой. Он родился в 1918 году в Киеве. О себе автор рассказывает следующее:
«Вся жизнь прошла на колесах. Началось это с детства, потому что отец и мать были актерами и все время разъезжали. Пожалуй, нет такого города в России, где мне не пришлось побывать. Я так же хорошо знаю Елагин остров в Ленинграде, как Аркадию в Одессе, Золотой Рог во Владивостоке или Стрийский парк во Львове. Разница только в том, что по Стрийскому парку я ходил в военной форме.
Литературой я интересовался с детства. Пристрастил меня к ней мой дед, написавший в свое время три книги сатирических рассказов и стихов. Первый мой рассказ был написан, когда мне было семь лет. Вернее, это был не рассказ, а пересказ своими словами истории, рассказанной мне дедом. Во время писания дед стоял за моей спиной и все время ворчал: „Короче, яснее. Пиши так, как говоришь“.
Когда дед умер, литературное воспитание перешло к матери. У нее был другой метод: вечера напролет она читала вслух книги — любые, какие только можно было достать, а потом заставляла пересказывать прочитанное.
Результатом было то, что я написал рассказ „Трактор“. Это было в двадцать восьмом году. Отец, прочитав рассказ, старательно порвал его на мелкие клочки и предупредил мать: „На что ты его толкаешь? Ты хочешь, чтобы нас посадили?“
Литературные мои занятия для безопасности семьи были прекращены. Однако, писательский зуд, привитый дедом, иногда не давал мне покоя и время от времени, на горе и страх родителям, я кое-что пописывал.
В годы ежовщины я написал довольно большой рассказ „Майор государственной опасности“ и имел с отцом очень длинный разговор о пользе литературы и об отдаленных местностях Сибири.
Пришлось пожалеть, и без того ожидавших каждый день ареста, родителей и литературные упражнения прекратить.
На смену пришло увлечение спортом и авиацией. Несколько лет подряд я делил свободное от занятий в школе и в институте время между спортивным залом и аэродромом аэроклуба. Потом в воздухе запахло войной и думать о продолжении учебы в институте было нереально. „Все равно не доучишься, забреют в солдаты“, — так говорили все.
Как выпускник пилотских курсов аэроклуба, я был кандидатом в военное лётное училище. Воспользовался этой возможностью и поступил. Здесь, однако, долго не продержался. Оставив на память училищу два сломанных шасси и полкрыла, с пометкой в личных делах: „Воздушное хулиганство“, я поклонился красным кирпичам казармы и пошел на станцию на предмет перетранспортировки в другое, уже не лётное, училище.
Ну, а потом: „Выше ножку… товарищ курсант, два наряда вне очереди… Не рассуждайте, за вас начальство думает…“ И через два года думающее начальство решило, что мне все же стоит прицепить в петлицу два кубика. А еще додумалось начальство отправить меня на самую границу, где 22 июня первый же немецкий снаряд врезался в землю в десяти метрах от моей палатки, взорвался и потревожил мой сон. В Москве люди еще спокойно спали, а я уже куда-то стрелял и думал, что на запад.
Потом было большое отступление, потом было большое наступление, потом более двух лет я провел в немецком тылу, где под каждым кустом были готовы не только стол и дом, но при надобности и могила. Ночью ставил мины, днем стрелял, днем и ночью ловил немцев, и днем и ночью же спасался, чтобы немцы меня не поймали. И, наконец, они меня все же поймали. Вернее, сам поймался: захотелось полакомиться парным молоком, вышел на рассвете из леса и, вместо того, чтобы увидеть морду буренушки, выглядывающую из сарая, увидел физиономию немца с пулеметом. Дистанция от меня до пулемета — четыре шага, и от пулемета до меня — столько же. А до леса раз в двести больше.
Вначале повели на расстрел, тщательно объяснив это жестами и словами. Потом подоспел какой-то немецкий капитан на лошади и мои конвоиры так же старательно, как прежде, стали объяснять мне мимикой и жестами, что я поеду в лагерь.
Лагерь, как лагерь. Два раза в день дают баланду, три раза в день строят, считают и никак не могут сосчитать — сколько.
В перерывах между построениями и баландой, сидя на верхних нарах в инвалидном бараке (инвалид первой категории: два тяжелых ранения, четырнадцать легких), я начал писать. Но у немцев на литературном поприще мне не повезло. Кто-то „стукнул“ начальнику лагеря и полицейские всю мою литературную продукцию отобрали. Начальник антисоветские вещи похвалил, а за „произведения“ из лагерной жизни обещал: „Мы вас перед строем палкой будем бить“.
Однако, все же не били и, в конечном итоге, грозный начальник лагеря больше помог мне, чем навредил. Он помог мне поступить добровольцем в РОА, правда уже к самому шапочному разбору.
Потом — капитуляция. „Родина зовет“ — кто не идет сам, того ловят, а судьба у всех одна. Опыт партизанских лет помог мне благополучно и успешно убегать.
Потом Америка. Пиши — что хочешь и сколько хочешь. И, наконец, я по-серьезному взялся за перо, вернее за пишущую машинку.
Сейчас работаю над сатирической повестью „Далеко от Москвы и Вашингтона“. Когда устаю от больших вещей, отдыхаю за короткими рассказами и статьями для журнала „Свобода“ и радиостанции „Освобождение“».
* * *«Телеграмма из Москвы» — сатирическая повесть, написанная по советской действительности.
Условный Орешниковский район, в котором происходит действие повести, в этом отношении типичен для любого места Советского Союза. Автор хорошо знает все стороны советского быта, советской жизни вообще, включая методы партийной работы и пропаганды, и настроение населения. Ему удалось свои разнородные и разноместные наблюдения и впечатления, вынесенные из Советского Союза, слить в почти конкретно ощущаемый «определенный» район и райком, — с тем, чтобы они вылились из этих узких рамок широким обобщающим потоком.
Гиперболизм и гротеск, сознательно «культивируемые» автором, роднят его с известными Ильфом и Петровым, придавая сатире убедительность.
И это не парадокс: и после «исторического XX съезда КПСС» многое в СССР, «благодаря мудрому руководству партии и правительства», носит гротескный характер — характер не нормальной человеческой жизни, а жизненной трагедии. Эта трагедия выступает и через сатиру автора. В этом смысле в царстве коммунистической диктатуры ничего не меняется и измениться не может. Пусть меняются некоторые стороны быта, сущность неизменна.
Вот почему повесть Леонида Богданова интересна всегда — ею схвачена суть «потустороннего» быта.
Глубокая, все проникающая, жалость к человеку — вот то чувство, которое движет автором во всем, иногда даже на первый взгляд причудливом, развитии сюжета.
Картина, нарисованная автором к сорокалетию установления советской власти в нашей стране, — убийственный приговор системе. В нем заключен также приговор и всякого рода «прогрессивным» сосуществователям с коммунизмом.
ГЛАВА I. Телеграмма из Москвы
В самый разгар заседания бюро Орешниковского райкома КПСС, когда под облупленным и закопченным потолком уже плавали живописные табачные тучи, а первый секретарь райкома Столбышев, охрипший и обессилевший, рисовал в блокноте чертиков, в кабинет вошла техническая секретарша.
— Федор Матвеевич! — позвала она голосом взволнованным и тревожным. — Федор Матвеевич!.. Телеграмма из Москвы!.. Срочная!.. Правительственная!..
— Гм… Того-этого… По какому вопросу? — спросил нерешительно Столбышев и мгновенно вспотел. На наголо обритой голове его выступили крупные капли, вид у него был растерянный и беспомощный.
— Правительственная, говоришь? — переспросил он. — Гм… Значит, того-этого… Эх, предупреждал же я вас, товарищи! — Столбышев горестно покачал головой и с обреченным видом взял из рук технической секретарши телеграмму.
Но по мере того как он, шевеля губами, читал ее, побледневшие его щеки обретали румянец, а улыбка расползалась по лицу все шире и шире. Глядя на него, все присутствовавшие тоже стали улыбаться и у каждого на лице было написано нечто среднее между «Ура!..» «Спасибо родному правительству!..» «Выполним!..» и «Всегда готовы!..»
— Так вот, товарищи! — радостно возвестил Столбышев, — зачитываю телеграмму. Значить… Гм… Того-этого… Телеграмма из Москвы… Эх, и дело мы развернем!.. Провернем, товарищи?
— Провернем! — эхом откликнулись ему члены бюро райкома.
— Ты, Федор Матвеевич, лучше прочитай в чем дело, — посоветовал ему председатель райисполкома Семчук.
— Так вот, значить, из самой Москвы, — продолжал Столбышев. — Москва, Министерство заготовок СССР… Гм!.. Значить… Того-этого… «Для важного правительственного мероприятия вам надлежит срочно заготовить тысячу воробьев. Отбирать лучших. Заготовку окончить к двадцатому августа. Принимать буду лично. Замминистра Кедров». — Ну как? — спросил он, сияя как начищенная песком медная сковородка.
