Николай Леонов - Холодная война против России
Генеральный прокурор сообщил, что обратился официально к властям США с просьбой предоставить имевшиеся у них данные о причастности генерала Норьеги к наркобизнесу, однако получил отказ. Он далее рассказал, что основные обвинения в адрес Норьеги базируются на показаниях некоего Мильяна Родригеса, который в свое время был арестован панамскими властями за участие в торговле наркотиками и следствие по делу которого велось совместной американо-панамской группой, но затем он был выдан США и после шестимесячного пребывания в тюрьме в США вдруг начал давать показания против Панамы, что вызвало серьезные подозрения.
Мне рассказали о том, что Панама получила Золотую медаль Международной организации по борьбе с наркотрафиком, что в стране имелась единственная в Латинской Америке школа служебного собаководства, специализировавшаяся на обнаружении тайников с наркотиками. Более того, американские авиакомпании, самолеты которых летают из Южной Америки в США, специально просили панамцев проводить обследования их лайнеров во время остановок в Панаме, чтобы избежать тяжелых штрафов и другой юридической ответственности в случае обнаружения на борту наркотиков по прибытии в США. Объяснения были достаточно убедительны в том, что касается страны и ее правительственных структур. О самом генерале Норьеге мы, естественно, не говорили.
19 января состоялась встреча и с генералом. Разговор шел в присутствии нескольких человек, я не возражал против кино-и фотосъемок, так что ни о какой разведывательной деятельности, секретности речи не могло быть. Да и сам разговор носил политический характер. Норьега говорил о долготерпении панамцев, их выдержке, умении не поддаваться на провокации, навязчивом желании американцев сорвать выполнение договоров о передаче Панаме канала и его сооружений 1 января 2000 года. Были определены основные направления развития советско-панамских отношений.
Трудно было представить себе, что ровно через 11 месяцев США нанесут по крошечной Панаме чудовищный военный удар, сотрут с лица земли казармы и штаб-квартиру Национальной гвардии, расположенные в самом центре густонаселенного района столицы, погубят тысячи ни в чем не повинных жителей из бедных кварталов, вплотную окружавших здания, занятые Национальной гвардией. Мир так и не узнает точного числа жертв этой агрессии. И все это будет представлено как акция, направленная на поимку одного генерала Норьеги, виновного в наркобизнесе. В нормальном международном сообществе подобные цели такими варварскими средствами не достигаются. Кровь невинных детей, стариков, простых трудяг, обильно пролитая американцами в дни агрессии, всегда будет стучать в сердце честного панамца, как пепел Клааса стучал в сердце Тиля Уленшпигеля.
* * *Наступил день прощания, я знал, что это скорее всего прощание с Панамой навсегда. Уже в самолете я записал: «Карибы! Это особый мир, как мир цирка, оперетты, трагического римского Колизея. Здесь все друг друга знают, чуть ли не родственники в каком-то колене. Слабость и уязвимость каждого карибского государства делают их руководителей хитрыми, ловкими и умными. Торрихос говорил, что быть руководителем крупной державы — нехитрое дело. Сила есть — ума не надо. Чем могущественнее держава, тем прямолинейнее, незатейливее и просто глупее бывают ее руководители. Я люблю карибских политиков за их детскую наивность, за их мелкие тактические обманы, за легкость „на подъем“, за простоту и человечность в общении. Да мало ли за что еще! Я их люблю, и конец делу. Они стали частью моей жизни, лучшей ее частью. Я понимаю Грэма Грина, который тоже влюблен в Карибы и посвятил им столько книг. Я полюбил их 36 лет назад, когда познакомился с Раулем Кастро на борту „Андреа Гритти“, и до сих пор не изменяю им и Мексике, моей постаревшей второй родине-матери.
Мне жаль расставаться с Карибами, их руководителями, кокосовыми поясами вдоль пляжей, душной жарой, невыносимой голубизной моря и чудесными жителями этого райского уголка, созданного природой… Пора вешать, как говорят профессиональные боксеры, перчатки на гвоздик. Своему правительству мы, в общем, никогда не были нужны. Оно и без нас все давно знало».
С какой бы миссией ни находился за рубежом наш брат, с оперативно-разведывательной или чисто дипломатической, противник, то есть спецслужбы США и других стран, все равно будет видеть в нем крайне нежелательную личность, опасного врага, все равно будет ставить наружное наблюдение, вести прослушивание его гостиничного номера, изводить провокационными звонками, давить, как говорят, на все мозоли. Даже если разведчик, известный американцам по какой-либо причине ранее, включался в состав официальных советских делегаций, все равно он «пользовался» особым вниманием и становился первой мишенью любых компрометирующих акций.
* * *Возвращение на родину всегда бывает для разведчика праздником, ведь только под родным небом сбрасываешь с себя железные обручи повышенной настороженности, тяжелые вериги самодисциплинированности. Все существо против воли даже как-то рассупонивается, и душе просторно, она не съеживается в комок. Но на этот раз встреча с родиной не радовала. Все мои коллеги по разведке признавались, что работают, как заведенные куклы, действуют по ранее заданной самими себе программе. Я записал в те дни: «Мы едим, пьем, ходим на работу, моргаем, спим, не в полной мере понимая, что то государство, служению которому была отдана вся жизнь, рушится на глазах, и мы бессильны помочь Отечеству. Я не стыжусь, что служил величию и славе Родины. Мне стыдно, что среди моих соотечественников нашлось столько грошовых душонок, которые радуются крушению Родины, ее бессилию и немощи, выдавая их за добродетель».
С другой стороны, я ведь давно знал, что тектонические изломы в судьбе нашего народа неизбежны, что жить по-старому мы бы все равно не смогли. Своей дочери Ирине я за десяток лет до наших дней внушал, что ей придется жить в ином обществе, что она будет свидетельницей бурных социальных потрясений. Рождение в 1986 году внучки Натальи я воспринял как символ рождения новой, перестроенной жизни Родины. Но я был уверен, что накопленного общественного разума, цивилизованности должно было хватить, чтобы провести неизбежные перемены без потерь для народа, для миллионов и миллионов тружеников земли нашей. И в этом я ошибся.
1989-й, год крушения социалистической системы в Европе, стал одновременно и годом установления реального двоевластия в СССР. Б. Н. Ельцин постепенно превратился в лидера оппозиционных сил, противостоявших коммунистической партии. 27 марта состоялись первые выборы в новый, реформированный парламент — Съезд народных депутатов, из числа которых должен был быть выбран постоянно работающий Верховный Совет СССР. Выборы проходили впервые на многопартийной основе. В Москве гвоздем всей избирательной борьбы было противостояние двух кандидатов в депутаты: Б. Ельцина, сохранявшего пост первого заместителя председателя Госстроя, и Е. Бракова, генерального директора ЗИЛа, поддержанного официальными властями. Все недовольные политикой партии и правительства оказались в лагере Б. Н. Ельцина. Они выделялись своей многочисленностью, активностью, непримиримостью.
Руководители КПСС, демонстрируя вопиющую политическую близорукость, совершали одну ошибку за другой. Они почему-то держали «в секрете» текст выступления Ельцина на пленуме ЦК в октябре 1987 года, когда он заявил об отставке с партийных постов и сделал тем самым шаг к своей большой политической карьере. Только теперь заявление появилось в печати и поразило своей бессодержательностью. Сбивчивая речь, клочковатое изложение, что вот, мол, темпы перестройки медленные, что она теряет поддержку в народе, что кое-кто опять начинает славословить генерального секретаря… И все. Теперь любой щелкопер мог написать в сто раз больше и хлеще. Но ведь люди в течение полутора лет домысливали содержание этого выступления. Они приписывали новому Робину Гуду все, что хотели бы сами сказать в глаза партбюрократии. Рождались легенды об обличительных филиппиках, направленных против Раисы Максимовны, занимавшейся якобы скупкой драгоценностей и нарядов и стонавшей от удовольствия, когда ее снимали телевизионные камеры.
Перед самыми выборами в начале марта какой-то крепко сколоченный партдурак додумался составить «секретный» документ против Ельцина и разослать его всем партийным организациям Москвы. В этой бумаге — без адресатов и без авторов — Ельцина обвиняли в нигилизме, в попытках расколоть руководство, в саморекламе и пр. Никаких рекомендаций в документе не давалось, людей «просто» знакомили с его содержанием. Это была грубая политическая ошибка, вернее, глупость. Даже самые дисциплинированные члены партии были поражены бестактностью такой формы анонимного нашептывания. Когда слух об этом подметном письме распространился по Москве, вспыхнул скандал. Секретари райкомов партии стали изымать документ. Но дело было сделано. Б. Ельцин стал чем-то вроде протопопа Аввакума, страстотерпца и великомученика. Лучшего подарка никто бы ему сделать не мог.
