Вадим Роговин - Была ли альтернатива? («Троцкизм»: взгляд через годы)
В речи Преображенского на конференции указывалось, что «вся провинция (т. е. местные партийные организации.— В. Р.) была запугана насчёт единства партии, насчёт раскола, который на самом деле грозит партии больше со стороны большинства ЦК, чем со стороны кого бы то ни было другого» [340].
Обращаясь к большинству ЦК, Радек заявил: «Вы ставите вопрос о снятии т. т. из оппозиции с постов. Этот пример, данный партией наверху, пойдет по всей партии до низовых её ячеек. И вы доиграетесь… до лицемерия в партии, когда люди будут прятать мысли для того, чтобы избегнуть таких последствий» [341].
В предложенном Преображенским проекте резолюции выдвигалось требование «очищения дискуссии от личных моментов, вносящих в неё отраву и наносящих ущерб авторитету партии в глазах непартийных масс» [342]. Напоминая, что «тов. Ленин в письме (почему-то до сих пор неизвестном партии) относительно нац. вопроса сказал, что озлобление в политике является самым последним делом», Преображенский говорил: «Я считаю основной ошибкой, допущенной Политбюро персонально по отношению к т. Троцкому, то, что ЦК в нашей большевистской среде третирует т. Троцкого как чужака. При таком отношении невозможна совместная работа… Здесь мы видим в гораздо большей степени стихию чувств и воспоминаний, чем политический расчёт вождей партии, которые должны знать, что они в этом вопросе должны ставить на первый план политический интерес» [343].
Однако все эти голоса предостережения, против методов внутрипартийной борьбы, которые через несколько лет своим остриём обрушатся против многих представителей тогдашнего большинства, не были услышаны конференцией.
Не было услышано и предостережение И. Я. Врачёва по поводу провокационной вылазки Сталина, который в своём докладе и заключительном слове заявил, будто оппозиция имеет своё бюро, что свидетельствует о её превращении во фракцию. Врачёв предложил тщательно проверить это двукратное заявление Сталина, чтобы в случае его подтверждения привлечь к строжайшей партийной ответственности виновных в организации фракции. Это предложение, грозящее разоблачением сталинской провокации, было конференцией отклонено.
Отклонённой оказалась и предложенная Преображенским резолюция об итогах дискуссии, где указывалось, что «чрезвычайное запоздание с необходимой переменой внутрипартийного курса придало самому повороту резко административный характер, что облегчило консервативным элементам партии возможность, признавая новый курс на словах, повести против него упорную борьбу на деле. Главным орудием этой борьбы явилось обвинение во фракционности всех тех, кто выступал с критикой деятельности руководящих учреждений и за фактическое обновление партийного аппарата.
Критика старого, ещё не изжитого бюрократического курса, как и критика бессистемной хозяйственной политики, были объявлены попыткой подорвать авторитет и значение ЦК партии. Совершенно очевидно, что такая явно бюрократическая и в корне ложная точка зрения на деле означала бы — при строго централистическом характере партийного руководства во всех вопросах — ликвидацию всякой дискуссии и всякой демократии. Всё прошлое нашей партии, в частности, история всех предсъездовских дискуссий свидетельствует, что внутрипартийная критика, в том числе и критика политики ЦК, вполне совместима с действенным единодушием и твёрдой дисциплиной» [344].
В проекте резолюции, предложенном Преображенским, содержался прогноз дальнейшего развития событий в том случае, если консервативное сопротивление аппарата идеям резолюции от 5 декабря не будет преодолено. «Если бы бюрократические тенденции снова одержали хотя бы временную победу, т. е. фактически помешали бы в ближайшее время применению партийной демократии,— это привело бы неизбежно к чрезвычайному усилению недовольства широких партийных масс и, как следствие этого, к усугублению механических мер партийного руководства на суженном базисе, что в близком будущем привело бы к новому более острому кризису и в партии» [345].
Это печальный прогноз целиком подтвердился в ходе всей последующей внутрипартийной борьбы.
В решениях конференции платформа оппозиции, представлявшая попытку осуществить политическую реформу, была оценена как «явно выраженный мелкобуржуазный уклон». Подобные политические ярлыки будут в последующем увенчивать судьбу каждой новой оппозиции.
Как вспоминает Врачёв, после конференции Каменев сказал одному из видных оппозиционеров М. С. Богуславскому: «А здорово мы вас разбили? Вы же провалились. Партия за нами пошла». Богуславский ответил: «История разберётся», на что Каменев тут же отреагировал циничными словами: «…Запомните раз и навсегда, это будет зависеть от того, кто и как будет писать историю» [346].
О том, с помощью каких методов была достигнута победа большинства ЦК над оппозицией, недвусмысленно говорилось в письме Бухарина к Зиновьеву. «Очень боюсь,— подчёркивал Бухарин,— что Вы увлечетесь победой, тем, что удалось „свалить сверхчеловека“ (т. е. Троцкого.— В. Р.), тащащего на неправильные рельсы и т. д. В особенности может затуманить мысль то обстоятельство, что удалась штука, которая не удавалась даже Ильичу. Прошу Вас не переоценивать ни размеров, ни характера, ни прочности победы. Мы сражались по существу только в Москве. Мы имели в руках весь аппарат. Мы имели печать и т. д. Наконец, мы имели — что очень важно — в своих руках идею единства и преемственности партийной традиции, персонально воплощённую. И всё же оппозиция в Москве оказалась довольно значительной, чтобы не сказать больше» [347].
Особую активность в борьбе с оппозицией как до, так и на самой конференции проявляло руководство ленинградской партийной организации во главе с Зиновьевым. Только оказавшись «загнанными» Сталиным и его новыми союзниками в следующую оппозицию, Зиновьев и Каменев поняли, к каким последствиям для них самих привела позиция, занятая ими в дискуссии 1923 года. Спустя два с половиной года Зиновьев говорил об этой дискуссии как о «печальном времени». «Вместо того, чтобы нам — двум группам настоящих пролетарских революционеров — объединиться вместе против сползающих Сталина и его друзей, мы, в силу ряда неясностей в положении вещей в партии, в течение пары лет били друг друга по головам… Мы говорим, что сейчас уже не может быть никакого сомнения в том, что основное ядро оппозиции 1923 г., как это выявила эволюция руководящей ныне фракции, правильно предупреждало об опасностях сдвига с пролетарской линии и об угрожающем росте аппаратного режима… Да, в вопросе о сползании и в вопросе об аппаратно-бюрократическом зажиме Троцкий оказался прав против вас» [348].
В декларации объединённой оппозиции, представленной на июльский пленум 1926 года и подписанной в числе других оппозиционеров Зиновьевым и Каменевым, говорилось, что «десятки и сотни руководителей оппозиции 1923 г., в том числе многие старые рабочие-большевики, закалённые в борьбе, чуждые карьеризма и угодливости, несмотря на всю проявленную ими выдержку и дисциплину, остаются по сей день отстранёнными от партийной работы» [349].
Эти запоздалые признания не могли отменить, однако, тот факт, что именно Зиновьев и Каменев в равной мере разделяли со Сталиным ответственность за установление в партии бюрократического аппаратного режима и за репрессии по отношению к коммунистам, сигнализировавшим об опасности этого процесса.
Историческая вина Зиновьева и Каменева состояла и в том, что они, подобно Сталину, фарисейски прикрывали свой антиленинский курс 1923—1924 годов лицемерными ссылками на Ленина. В заключительном слове на XIII конференции, обозначившей начало раскола партии её правящей олигархией, Каменев заявил о «всеобщей уверенности» в том, что, «когда Владимир Ильич вернётся к руководству нашей партией, он одобрит ту трудную работу, то решение задач, которые партия, верная заветам Владимира Ильича, проделала за время его отсутствия. Владимир Ильич поправляется. В момент, когда т. Ленин вернётся к своему посту, наша партия, наш ЦК станут во сто раз сильнее, чем сейчас; но и сейчас уже мы сильны достаточно, чтобы заявить врагу, что их надежды на раскол, на разлад и на расшатывание нашей партии лживы, что они здесь обманутся, как обманывались не раз» [350].
Трагическая ирония истории состояла в данном случае не только в том, что эти слова были опровергнуты всем последующим развитием событий, но и в том, что они были сказаны за два дня до смерти Ленина.
XXII
«Психологическое убийство»
