Глеб Мусихин - Очерки теории идеологий
Второй вид идеологической деятельности связан с семантической памятью. В этом аспекте с наибольшей очевидностью проявляется ограниченность индивидуального человеческого опыта. Все индивиды принадлежат (или хотят принадлежать) к тому или иному общественному контексту который фиксирует те или иные значимые словесные конструкции переживания критических (принципиальных) моментов политической жизни. Именно этот (неизбежно коллективный и непредопределенный) механизм словесной фиксации норм и принципов формирует базовую ценностную идентичность того или иного сообщества (нации). Речь идет не о формировании массовых психологических склонностей или ментальных установок, но о коллективном наделении смыслами тех или иных проявлений общественной жизни.
Естественно, автобиографическая и семантическая память не существуют как две параллельные реальности, их переплетение и перетекание друг в друга формирует логику развития ценностных представлений о политике. Наиболее очевидный способ перетекания автобиографической памяти в семантическую – механизм политической мифологизации, когда тенденциозное понимание должного в политике, сформированное теми или иными правящими группами, начинает жить самостоятельной семантической жизнью и может вернуться к своим создателям в виде «идеологического бумеранга». Так во многом произошло с «мифом основания» послевоенной европейской демократии, создатели которой увидели ее основу и первоисточник в движении Сопротивления. Однако на рубеже 1960-1970-х годов эта, очевидно тенденциозная, картина становления послевоенной демократии породила массовое недовольство существующей политической реальностью, что привело к знаменитой «молодежной революции», поколебавшей позиции всех творцов «мифа основания».
Взаимодействие автобиографической и семантической памяти может иметь и конфликтный характер. В последнем случае можно предполагать, что попытки той или иной доминирующей политической силы внушить обществу должное понимание социальной реальности потерпели неудачу. Один из наиболее ярких тому примеров – ценностная интерпретация рыночных реформ начала 1990-х годов в России. Как бы аргументированно инициаторы реформ ни доказывали их неизбежность [Гайдар, 2009], все это блокируется сформировавшейся семантической памятью, согласно которой кризис – это когда купить не на что, а не когда купить нечего.
Как показывает исторический опыт новейшего времени, самыми удачными попытками «дискурсивной манипуляции» событиями при преодолении последствий переломных кризисов со стороны власти были те идеи и принципы, которые смогли найти связь между апелляцией к традиции и учетом нового соотношения сил. Наиболее яркий пример подобной связи – деятельность ХДС/ХСС в послевоенной Германии. Конрад Аденауэр смог предложить себя в качестве гаранта традиционных ценностей национальной общности, которые в условиях тотальной дискредитации нацизма ассоциировались с христианской самоидентификацией немцев. Но в то же время новаторство христианской демократии во внутренней политике Германии состояло в преодолении протестантско-католического противостояния, а в международных делах – в недвусмысленной североатлантической солидарности и курсе на европейскую интеграцию[61].
Однако удачный акт основания «государственной идеологии» не означает, что последняя закрепляется в качестве «несгораемой суммы» общенациональных политических ценностей. Будучи ориентированной на общенациональный консенсус, «государственная идеология» всегда находится под угрозой того, что ситуативно сложившийся баланс может потребовать соединения идеологически несовместимых политических позиций. Так произошло в Италии при создании пятипартийной коалиции, когда католическая христианская демократия должна была вступить в союз с атеистической социалистической партией. Нечто подобное имело место в Германии в 1966 и в 2004 годах, когда ХДС/ХСС и СДПГ были вынуждены идти на создание «большой коалиции», хотя весь конституционный дизайн предполагал противостояние этих политических сил как правящих и оппозиционных (независимо от перемены мест)[62].
С проблемой иного рода столкнулись английские лейбористы времен Гарольда Вильсона, оказавшиеся перед дилеммой: продолжение государственной экспансии в экономику (и падение эффективности вкупе с технологическим отставанием) или модернизационные реформы (и угроза социальным завоеваниям государства всеобщего благоденствия)[63].
И хотя во всех трех случаях на общенациональном уровне имел место успех «государственной идеологии» (пятипартийная коалиция в Италии как принцип формирования правительства просуществовала с 1950-х годов по 1990-е; «большая коалиция» в Германии не трактовалась как конституционный кризис состязательной демократии; во времена Г. Вильсона лейбористы в основном находились у власти), впоследствии данная «государственная идеология» подлежала осуждению (пятипартийная коалиция была объявлена ответственной за расцвет коррупции и мафии; «большая коалиция» неоднократно распадалась при первом же удобном случае; период правления Г. Вильсона был обозначен как «тринадцать потерянных лет»).
Все это лишний раз свидетельствует о том, что «государственная идеология» (при всей кажущейся устойчивости) является более подвижным и изменчивым образованием, нежели идеологии как таковые, так как ситуативный общенациональный консенсус (в том числе ценностный) требует гораздо больших трансформаций, чем это допустимо для концептуального ядра любой идеологии. В связи с этим кажущиеся незыблемыми идеи, лежащие в основе «государственной идеологии», могут в разном политическом контексте содержать различный смысл[64].
* * *В заключение можно отметить, что на протяжении XIX–XX веков власть все более идеологизировалась, что нашло выражение в двух обобщенных формах: поиск массовой общественной поддержки и публичное анонсирование политических программ. Этот процесс получил свое очевидное институциональное выражение. На сегодняшний день правительственный курс опирается на результаты, пришедшие с избирательных участков (неважно, получены эти результаты корректно или нет), а не на суверенную власть как таковую (даже если сувереном является народ), а значит, политический курс есть результат определенного широкого консенсуса, выраженного в очевидных политических дискурсах. Кроме того, меняется сам характер парламентского доверия к правительству. Если ранее такое доверие было следствием правительственных действий, то в течение XIX–XX веков подобное доверие все более стало опираться на политическую программу, предварительно выработанную для завоевания политической власти, что очевидно выходит за рамки классического конституционализма. При этом в публичном пространстве спор ведется не столько о конкретных механизмах осуществления правительственного курса (они во многом универсальны), сколько о способности наметить более привлекательную политическую (точнее, идеологическую) перспективу жизни общества.
В этих условиях значение идеологического дискурса (а не брендов-однодневок) становится фундаментальным. Поддержку получает тот, кто может представить свою идеологическую позицию как устремление большинства. В этом смысле знаменитый лозунг о «конце идеологии» сам может быть интерпретирован как попытка ценностного (т. е. идеологического) обоснования господства тех или иных политических акторов на основе экспертного прагматического знания, а не политического мировоззрения. Ибо совершенно непонятно, почему мы должны доверять квалификации больше, чем убеждениям, если только не подразумевается, что квалификация предполагает наличие тех или иных убеждений или даже отождествляется с последними.
2. Идеология и история
Идеологии можно рассматривать как когнитивные механизмы и одновременно когнитивные фильтры политического мировоззрения. Именно поэтому можно утверждать, что пока в политике существует процесс легитимации, идеологии будут иметь значение. Поэтому идеологию как таковую можно признать одной из значимых структур познания. В связи с этим знаменитый лозунг о конце идеологий можно трактовать как свидетельство определенного структурного кризиса процесса познания как такового, который человечество переживает на рубеже тысячелетий.
Идеологии не исчезают и не исчезнут. Мировоззренческие столкновения по поводу глобализации и цивилизационных различий являются неоспоримым доказательством «живучести» идеологий, которые по-прежнему притязают на всеобщее ценностное объяснение мира политики (и не только ее). Однако исследование идеологий становится все более сложным и изощренным процессом. «Чистого» концептуального анализа идеологий уже недостаточно. Критическая рефлексия последних требует их контекстуального анализа. Одним из наиболее очевидных контекстов развития идеологий является контекст исторический. Именно он позволяет лучше понять внутренние (и внешние) противоречия, непоследовательности и слабости идеологий, что, на мой взгляд, гораздо важнее для научного познания, нежели обнаружение единства и преемственности.
