Пирс Рид - Дочь профессора
— Да, принято, — согласился Элан, — но это не так.
— Ведь Маркс был атеистом, — сказал Генри.
— Я знаю. Был, как и большинство коммунистов. Но я считаю, что это преходящее заблуждение. По их мнению, научное объяснение исторического процесса не совместимо с идеей бога, но ведь учение Христа использовало историю, не так ли? Историю Иудеи, во всяком случае.
— Да… Да, разумеется.
— Для меня, профессор, коммунизм — это политическая наука, а не вопрос веры.
Генри кивнул.
— Да, — сказал он. — Я понимаю вашу точку зрения. — Он поудобнее устроился в кресле. — И кое в чем эти два учения соприкасаются, не так ли? В вопросе самопознания, например. Христос призывал к этому, а теперь призывает Мао Цзэ-дун.
— И это существенно, — сказал Элан.
— Я больше думал о самом себе: в вашем возрасте я имел, как мне казалось, очень твердое представление о том, что реально, а что утопично или реакционно. На деле же все наши представления об этих предметах подвержены изменениям под воздействием субъективных обстоятельств нашей жизни.
Священник молча наклонил голову.
— Я имею в виду вот что, — сказал Генри. — Священнику или бездомному бродяге легче стать коммунистом, чем миллионеру.
— Да, вероятно, это так, — сказал Элан.
— Но потом рано или поздно начинаешь понимать, что тебе не отвертеться, и хочешь не хочешь, а приходится признаться самому себе в том, что непреложные научные истины, в которые ты верил, не содержат в себе ничего непреложного и научного.
— И тогда вы задаете себе вопрос: к чему все это? Генри внимательно поглядел на священника и кивнул.
— Да. И в самом деле — к чему? Это нескончаемое обучение подростков, которые потом в свою очередь будут обучать кого-то, чтобы те затем обучали тоже, для того чтобы в конечном счете вы могли прийти к выводу, что все, чему вы обучали, так или иначе неверно.
— Теория должна проверяться действием.
— Вот именно, И если в результате всего обучения ваш подопечный вступает в жизнь и с первых же шагов разбивает себе лицо в кровь…
Элан молчал, не зная, кого в данном случае имеет в виду профессор.
— У вас был когда-нибудь свой приход? — неожиданно спросил Генри. Голос его звучал хрипло, слова, казалось, с трудом шли с языка.
— Был в Нью-Йорке на протяжении двух лет.
— Приходилось ли вам когда-нибудь слышать о том, чтобы девушки знакомились с мужчинами на улице? С мужчинами много старше их самих. И приводили их к себе домой?
— Да, — сказал священник. — Это бывает.
— Почему? Что их на это толкает?
— Причины могут быть различны, мне кажется.
— Но ведь это же противоестественно? Когда мальчишки соблазняют девчонок — это одно… Но чтобы девушка… с каким-то пожилым барменом…
— Обычно в этих случаях что-то, значит, неладно в семье.
— А все-таки, что же именно?
— В разных семьях по-разному.
Наступило молчание. Элану не хотелось продолжать этот разговор, но менять тему казалось неудобным. Он смотрел на нервно сплетенные пальцы Генри Ратлиджа.
— Вы знакомы с моей старшей дочерью Луизой? — внезапно спросил Генри.
— Нет… не знаком.
— Она пыталась… она пыталась покончить с собой. Это было на прошлой неделе… — Профессор вздохнул, выпрямился в кресле. — Мы предполагали сначала, что это произошло потому, что ее изнасиловали, но потом выяснилось… — кривая усмешка на лице профессора превратилась в гримасу боли, и, сделав над собой усилие, он закончил фразу: — выяснилось, что это она сама… сама обратилась к этому… к этому проходимцу… к этому пожилому прохвосту.
Элан молчал. Он сидел очень тихо и ждал, скажет профессор еще что-нибудь или нет.
— Словом, это неизвестно, — сказал Генри и безнадежно пожал плечами. — Неизвестно, как или почему до этого дошло. Возможно, что-то было не так у нас в семье. Ведь вы сами сказали: обычно причина кроется в семье…
— Да, — сказал Элан. — Но как правило, это бывает, когда люди живут в нищете, в тесноте. — Он улыбнулся. — В вашем же случае это совсем не то.
— Конечно, — сказал Генри. Лицо его было серьезно, озабоченно, он, казалось, ушел в себя. — Не знаю, что послужило причиной. — Он поднял глаза на Элана. — Надеюсь, вы не в претензии на меня за это… за эту исповедь?
Священник покачал головой.
— Мы, в сущности, самая обычная семья, — сказал Генри, — хотя со стороны может показаться, что мы живем какой-то особой жизнью. Я не пытаюсь снять с себя ответственность за то, что случилось с Луизой, но просто я не считаю, что ее беда — это что-то из ряда вон выходящее. Я сам знаю двух-трех девушек у нас в Кембридже, которые развелись с мужьями, когда им еще не исполнилось двадцати.
— И ваша дочь тоже развелась?
— Да. А вышла замуж она всего полгода назад.
— За кем же она была замужем?
Генри вздохнул.
— За каким-то шалопаем из Калифорнии. Самый заурядный хиппи. Ничего примечательного.
Они помолчали. Затем Элан сказал:
— Пожалуй, я готов согласиться с вами, профессор: это явление социального порядка.
— Как бы мне хотелось… — проговорил Генри. — Как бы мне хотелось понять все это. — Он взял чашку, отхлебнул кофе, совсем остывший. Священник последовал его примеру.
— А вы понимаете? — спросил Генри,
— Нет, не вполне.
— В каком аспекте следует это рассматривать? Политическом? Религиозном?
— Я бы сказал: в политическом.
— Разве она не согрешила?
— Видите ли, — снова улыбнулся Элан, — что мы можем знать?
— Она могла быть развращена, хотите вы сказать?
— Едва ли. Это не происходит так внезапно.
— В том случае, если это не врожденное.
— Врожденная извращенность?
— А почему бы нет?
Элан снова покачал головой.
— Нет, каждый из нас начинает все сначала.
— Вы рассуждаете сейчас с нравственной точки зрения, а не с научной.
— Пожалуй.
— Если она не просто грешница, что же она тогда такое? Умалишенная?
— Нет, — сказал Элан. — Жертва обстоятельств.
— Каких?
— Ну… — Элан заколебался. — Как вы сами определили это сегодня? Прогнившее общество.
— Да.
Последовало столь продолжительное молчание, какое может наступить, лишь когда собеседников только двое. Затем Генри сказал:
— Для вас теперь все стало на свое место, верно?
— Да, — сказал Элан просто. — Теперь все ясно. Но все может запутаться снова.
— Когда-то мне тоже все казалось ясным, — сказал Генри.
— И быть может, станет ясным снова.
— Быть может.
Кофе был выпит, заказывать по второй чашке они не стали, но и обрывать на этом разговор не хотелось. Генри, однако, не решался снова атаковать собеседника оружием своего скептицизма.
— Но вы все же пришли к какому-то выводу, не так ли? — сказал он наконец. — Что мы можем сделать, чтобы спасти наше общество от полного разложения?
— Вы спрашиваете меня как гражданина?
— И как гражданина и как ученого, изучающего политику.
— Надо делать то что делает врач. Поставить диагноз и прописать лекарство.
— Каков же ваш диагноз заболевания?
— Капиталистическая система.
— А лекарство?
— Революция.
3
Генри Ратлидж спросил жену: не следует ли им отменить предполагавшийся в середине октября большой прием.
— Ты хочешь сказать, из-за Луизы? — спросила Лилиан.
— Да, — ответил Генри и поглядел на потолок кухни, словно опасаясь, что та, о ком они говорили, может их услышать.
— Нет, не думаю… Или ты боишься, что она опять сорвется и начнет соблазнять твоих студентов?
Генри даже не поморщился, как сделал бы это прежде.
— Нет, не в этом дело. Мне бы просто не хотелось выпроваживать ее за дверь, если присутствовать на таком сборище для нее будет тягостно.
Лилиан ничего не ответила, и, пока супруги молча размышляли каждый про себя над возникшей проблемой, в кухню вбежала Лаура и устремилась к холодильнику, чтобы налить себе стакан молока.
— Послушай-ка, — сказала Лилиан. — Ты теперь у нас здесь нечто вроде посредника… Как, по-твоему, отнесется к этому твоя сестра, если отец устроит прием для своих эрудитов-интеллектуалов, сиречь для своих студентов?
— Такой прием, как мы всегда устраивали?
— Ну да.
— Мне кажется, ей совершенно все равно.
— Но ты все же спроси ее, это будет лучше.
Лаура пожала плечами.
— Ее нет дома.
— Спросишь потом.
— А где она? — поинтересовался Генри.
— У доктора Фишера, по-моему.
— У своего пятидесятидолларового дружка, — заметила Лилиан.
— Быть может, как раз с ним-то и надо посоветоваться, — сказал Генри.
