Дмитрий Тренин - Интеграция и идентичность: Россия как «новый Запад»
Вторая мировая война кардинально изменила ситуацию. Международный изгой за несколько лет превратился в один из столпов нового миропорядка. Непосредственное «враждебное окружение» сменилось системой контролируемых буферов безопасности и аванпостов для ведения наступления на позиции «империализма». Военная мощь страны достигла своего апогея в абсолютном и, что еще важнее, в относительном исчислении. Вместо революции источником легитимности правящей номенклатурной элиты стала Победа. Начиная с В. Молотова в 1946 г. советские руководители не уставали повторять тезис о том, что теперь ни один крупный международный вопрос не может быть решен без участия СССР.
Последовавшая за этим «холодная война» также являла собой не столько борьбу идеологий, сколько геополитическое противостояние в Европе и Восточной Азии (в годы правления Сталина) и активную конкуренцию в остальной Азии, на Ближнем и Среднем Востоке, в Африке и Латинской Америке (начиная с Хрущева), т. е. действительно в глобальном масштабе. Коммунистическое, рабочее, национально-освободительное движение все откровеннее становилось инструментом советской великодержавной политики, а иногда приносилось ей в жертву. Правда, при принятии решения о вторжении в Афганистан идеология сыграла роль провокатора, заставившего в целом осторожных и консервативных деятелей брежневского руководства ввязаться в авантюру6.
В конце 1940-х годов Советский Союз подчинил себе пол-Европы. На самом деле он оказался отделенным от Европы глухой преградой, символом которой стала стена, разделившая в 1961 г. Берлин. СССР стал одновременно важнейшим глобальным игроком и жестко изолированным от внешнего мира обществом. Он представлял себя как главную антиимпериалистическую (т. е. антизападную) силу. Любое уподобление Западу было фактически актом предательства. Плохие отношения были предпочтительнее хороших, поскольку купировали возможность «тлетворного влияния» Запада на советский народ. Это обстоятельство заставляло российских социологов делать неутешительный вывод: Россия – маргинальный член европейской семьи, занимающий в ней примерно такое же место, как Плутон в Солнечной системе: тяготение присутствует, но влияние «Солнца» минимально7.
«Холодная война» была не столько выиграна Западом, сколько проиграна СССР. Советская экономика, проявившая способность к мобилизации ресурсов в 1930-1950-е годы, не справилась с вызовом постиндустриального развития8. Помимо этого необходимость поддержания глобального баланса (содержание «социалистического содружества», руководство «мировой системой социализма», субсидирование «стран социалистической ориентации», «прогрессивных режимов», особенно на Ближнем Востоке, международного коммунистического, рабочего и национально-освободительного движения) требовала непосильных для страны затрат. Запредельного уровня достигла милитаризация экономики для целей гонки вооружений с США и Западом в целом при многократно меньшей экономической базе. Все достижения научно-технического прогресса направлялись только в военную область. Очевидной в этих условиях стала неспособность добиться «более высокой производительности труда», непременного – согласно идеологии – условия для победы социалистического строя в соревновании с капиталистическим.
Идеологически окрашенный оптимизм Хрущева («Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» и более мрачное, но уверенное предсказание «империалистам»: «Мы вас похороним») сменился при Брежневе бытовым скептицизмом («Советское – значит отличное. От хорошего»), даже цинизмом («ты – мне, я – тебе»). Разложение коммунистической системы (коррупция, дефициты, система привилегий, окаменелость идеологии, склеротическая система управления во главе с недееспособной геронтократией, вожди которой сменяли друг друга в период «пятилетки пышных похорон» и т. п.) было особенно явным на фоне быстрого подъема благосостояния населения западных стран в 1960-1970-е годы в условиях соединения политической свободы, демократии участия и рыночной экономики с научно-технической революцией. Образ СССР как «империи зла» (Рейган, 1982 г.) быстро вытеснялся другим – «Верхней Вольты с ракетами» (Тэтчер, 1983 г.).
Этот краткий обзор истории эволюции российской идентичности позволяет сделать вывод: Россия изначально возникла как страна, находившаяся на самой дальней периферии христианского, а затем европейского мира. В ходе своей более чем тысячелетней истории она то приближалась к Европе – в основном усилиями реформаторов, а не полководцев, – то впадала в консервативный застой (или агрессивную утопию) и, по меткому выражению А. Янова, «выпадала из Европы». Исследуя это явление, Александр Ахиезер говорил о вечном расколе российского общества. «Для раскола, – писал он, – характерен заколдованный круг, т. е. активизация позитивных ценностей в одной из двух частей расколотого общества, что приводит в действие силы другой части общества, отрицающей эти ценности»9. Иными словами, утверждает А. Ахиезер, модернизация стимулирует традиционалистов, и наоборот.
Возникающая современная – седьмая по счету – российская идентичность складывается в борьбе (а иногда и в сотрудничестве) либерал-реформаторской и консервативно-охранительной тенденций. В принципе переход от СССР к Российской Федерации стал возвращением к прерванному в 1917 г. «нормальному» (т. е. органичному – при всех его противоречиях) развитию, но окончательное закрепление той или иной тенденции (или, точнее, пропорция их сочетания) – дело будущего. И опричнина Ивана Грозного, и николаевская реакция, и большевизм были, разумеется, чисто русскими явлениями. Но столь же справедливо и то, что источники реформ также коренятся в российской почве и питаются ее соками.
Вопрос о том, сможет ли постсоветская Россия стать современной страной в мире XXI в. или же превратится в нежизнеспособный анахронизм, решается прежде всего внутри самой России. Если «путинская стабилизация» 2000–2003 гг. сменится коррупционным застоем, признаки приближения которого налицо, Россия сойдет с мировой сцены как крупная величина. Если, напротив, ей удастся модернизационный рывок, то она сможет внести важный вклад в формирование новой системы международных отношений.
Переход от царско-советского традиционализма к современности идет по нескольким направлениям, из которых мы выделим лишь наиболее важные. Степень продвижения России на каждом из этих направлений будет являться критерием приобретения страной новой идентичности. Вот эти направления:
• от «государства-миссии» к «нормальной стране»;
• от военного лагеря к развивающемуся рынку;
• от феодальной империи к национальному государству;
• от диктатуры к политическому плюрализму в принятии внешнеполитических решений.
От уникального «государства-миссии» к «нормальной стране»
РУССКИЕ, ЗАТЕМ СОВЕТСКИЕ ЛЮДИ привыкли говорить о своей стране в терминах исключительности, охотно противопоставляя ее всему остальному миру. Крайним примером артикуляции этой исключительности можно считать хрестоматийные цитаты из Тютчева («Умом Россию не понять, / Аршином общим не измерить: / У ней особенная стать – / В Россию можно только верить») и из Чаадаева («…мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого»)10. На самом деле российская исключительность довольно ограниченна. Имеет смысл говорить об особенностях и специфике России, а не о ее уникальности и исключительности. Это равно относится к географии, истории и культуре.
Географическое положение. Тот факт, что две трети территории Российской Федерации расположено за Уральским хребтом, не делает ее «евроазиатской страной». Проведение условной границы между Европой и Азией по Уральским горам для самой России не имеет никакого практического значения. Знаменитая формула Шарля де Голля о «Европе от Атлантики до Урала», основывающаяся не столько на эмпирическом анализе, сколько на постулатах школьного курса физической географии, всегда воспринималась в России как двусмысленная. С одной стороны, она содержит признание принадлежности не только Петербурга, но также Москвы, Нижнего Новгорода, Самары и т. д. Европе (и это приветствовалось как проявление западноевропейского реализма), с другой – безосновательно противопоставляет Центральную (Европейскую) Россию Сибири и Дальнему Востоку. Между тем Екатеринбург, расположенный на восточном склоне Уральских гор, точно так же, как Омск, Томск и Иркутск, ничуть не более «азиатские», чем Смоленск или Курск.
Ни характер рельефа, ни характер страны к востоку от Урала не отличается существенно от того, что находится к западу от этих невысоких гор. В этническом, культурном и цивилизационном отношении Восточная (Зауральская) Россия является продолжением, неотъемлемой частью Европы. Иными словами, Владивосток – это Восточная Европа, а не Восточная Азия. Таким образом, если причислять Россию к Европе, то Урал не может служить восточной границей континента. Если же считать Россию продолжением Азии, то восточную границу Европы придется прочертить гораздо западнее Москвы.
