Даниил Краминов - Сумерки в полдень
— Как будто англичане способны на это, — с усмешкой заметил де Шессен.
— Да, мы способны, — не спеша, словно взвешивая каждое слово, заметил Рэдфорд. — Мы, безусловно, способны… Конечно, мы тоже убеждены, что мы лучше других. А разве французы, американцы или русские не убеждены в этом же? Но мы предоставляем другим народам думать о нас, что им заблагорассудится, как и о самих себе. Хотят считать себя лучше нас — пусть считают! Хотят кричать об этом — пусть кричат! У нас это вызовет только усмешку, а не возмущение…
— Это, наверно, потому, что англичане не сомневаются в своем превосходстве над другими народами, — сказал Чэдуик, — а у немцев такой уверенности нет.
— Нет, они искренне верят в это, — убежденно возразил Рэдфорд. — Настолько верят, что готовы сокрушить каждого, кто осмеливается сомневаться.
— Немцы хотят сокрушить Чехословакию не потому, что чехи или словаки сомневаются в немецком превосходстве, — проговорил де Шессен. — Уж кто-кто, а чехи-то знают, почем фунт лиха: ведь немцы правили ими более трех веков.
— Что ж, возможно, именно поэтому, — возразил Рэдфорд, — они и бросили немцам вызов, который привел тех в бешенство.
— Никакого вызова мы не бросали немцам, — отозвался Мишник.
— Если бы вы не бросили им вызов, — Рэдфорд резко повернулся к чеху, — мы не стояли бы сейчас перед страшным кризисом и не ломали бы голову над тем, как остановить войну, которая надвигается на нас на всех.
— Вы думаете, она надвигается? — поспешил спросить Чэдуик, пытаясь перевести разговор на более злободневную и интересную тему.
Рэдфорд утвердительно наклонил голову.
— Неотвратимо. Немецкие войска заняли исходные позиции для удара по Чехословакии. Бомбардировщики стянуты на южные аэродромы, а истребители заняли аэродромы у самой границы. Офицерам запрещено покидать расположение своих частей. Вдоль границ Франции строятся укрепления, и работы там ведутся круглые сутки.
— Все это мы уже видели однажды, — напомнил Пятов. — Правда, шумят об этом сейчас более громко, но ведь и сила тех, кто готов оказать сопротивление, тоже возросла.
— Вы думаете, что они отступят, как уже отступали? — спросил де Шессен.
— Должны отступить. Если, конечно…
— Если что? Если что? — требовательно переспросил Рэдфорд, когда Пятов умолк, не договорив.
— Если чехи проявят такую же решимость драться, как было в мае, — проговорил Володя Пятов. — Если французы не только пригрозят мобилизацией, но и мобилизуют свои силы… Если англичане выполнят свои обещания прийти Франции на помощь.
— Вы забыли о своей стране, герр Пятов, — иронически заметил Рэдфорд.
— Наша страна окажет жертве нападения самую решительную помощь, если Польша или Румыния — а лучше обе страны — пропустят наши войска.
Рэдфорд задумался, точно впервые слышал об этом, потом сказал с явным сожалением:
— Слишком много «если»… Слишком много…
— В нашей власти убрать эти «если», — сказал Пятов. — Побольше совместной твердости и решимости, и они опять отступят.
— Вы уверены в этом?
— Абсолютно!
Де Шессен поправил галстук и приосанился, а Рэдфорд иронически улыбнулся: блажен, кто верует! Помолчав немного, он вдруг рассказал, что перед отъездом из Берлина встретился с Чарльзом Линдбергом — тем самым знаменитым американским летчиком, который первым совершил перелет через Атлантический океан. Он тогда удивил всех, купив в аэродромном буфете перед вылетом из Америки в Европу пять бутербродов — весь свой «аварийный запас». «Если я долечу до Парижа, — сказал он провожающим, — мне больше не потребуется, а если не долечу, то тоже не потребуется». Этого американца, блистательная слава которого переплелась с удивительной трагедией — гангстер украл и убил его малолетнего сына, несмотря на то, что отец выплатил огромный выкуп, — Геринг пригласил в гости. Ему показали авиационные заводы, аэродромы, самолеты, и он пришел к Рэдфорду потрясенный: таких заводов, производящих такие самолеты и в таком множестве, не было даже в Соединенных Штатах.
Встревоженный Антон с удивлением заметил, что чем красочнее расписывал советник воздушную мощь немцев, тем насмешливее становилось лицо Пятова. Увидев это, Рэдфорд умолк.
— Кажется, мой рассказ развеселил вас? — сухо спросил он.
— Не рассказ, — быстро ответил Пятов, продолжая улыбаться. — Не рассказ, а примитивность уловки, с помощью которой хотят поймать неопытных в политике людей.
— Уловки?
— Ну, конечно, уловки. Давно известно: когда тайну хотят сохранить, ее прячут под семью замками, а если болтают об этом — значит, хотят обмануть. Зачем они раскрывают, скорее даже афишируют свою силу? Нетрудно догадаться — хотят запугать.
— Страны, как и люди, скрывают свои слабости и хвастают силой, — заметил Рэдфорд. — Они пригласили прославленного американского летчика беспристрастно оценить силу противника.
— Он не очень беспристрастен, этот прославленный американец, — сказал Пятов. — По убеждениям он ярый нацист.
— Каждый имеет право на убеждения, но специалист остается специалистом, и Линдберг оценивает немецкую воздушную мощь как специалист.
— Убеждения сказываются и на оценках специалистов.
Рэдфорд умолк, не желая продолжать спор: он как бы оставлял право за собеседником отстаивать то, во что тот верил. Рэдфорд поднялся, коротко поблагодарил «герра Мишника» и «герра Пятова» за гостеприимство и угощение и, пожелав всем спокойной ночи, ушел. Почти тут же покинул купе де Шессен, поблагодаривший хозяев многословно и цветисто.
Чэдуик, не теряя времени, попытался узнать у Пятова, как тот оценивает воздушную силу «третьего рейха», но Володя уклонился от ответа, сказав, что еще не совершил перелета через океан, поэтому не удостоен особого доверия Геринга и знает о немецкой авиации не больше того, что они сами находят нужным сообщать в печати. Американец задал тот же вопрос Мишнику и получил еще более короткий ответ:
— Ничего не могу сказать.
После этого Тихон Зубов предложил пойти в ресторан, чтобы выпить немного на сон грядущий. Чех, сославшись на усталость, отказался, и тогда Антон, Тихон Зубов и Пятов отправились вслед за американцем в вагон-ресторан. В коридоре одного из вагонов Антон увидел Хэмпсона, одиноко стоявшего у окна. Прижавшись грудью к черному стеклу, чтобы не мешать проходящим, он смотрел в темную ночь с редкими взблесками слабых огней. Антон дотронулся до плеча англичанина. Хэмпсон резко повернулся.
— Энтони! — обрадованно воскликнул он. — Как вы оказались здесь?
Антон ответил, что едет со своими друзьями, чтобы посмотреть «нюрнбергское шоу» — спектакль, из-за чего и задержался в Германии. Хэмпсон одобрил его намерение: действительно, где еще увидишь такое представление, в котором участвует почти миллион человек?
— Очень хорошо, что мы встретились, — сказал Хэмпсон. — Я чувствовал себя мелким обманщиком: обещал пригласить вас и вашу очаровательную спутницу пообедать или поужинать, а сам сбежал. Честное слово, я не хотел этого, просто так неудачно получилось…
— Ну, какая мелочь! Если вы свободны, пойдемте в ресторан и выпьем перед сном, иначе в поезде не уснешь.
Хэмпсон был свободен, и вскоре они уже входили в дымный и шумный вагон-ресторан, где догадливые Володя Пятов а Тихон Зубов захватили столик на четверых. Молодой англичанин, оказавшись один среди русских, был подчеркнуто любезен, но сдержан и, прежде чем ответить на какой-либо вопрос, внимательно вглядывался в лицо своего собеседника. Но, выпив вина, которое принесли им в длинных запотевших бутылках, он стал общительнее, смелее и даже задиристее. Оглядев немцев-чиновников министерства иностранных дел, собравшихся в вагоне-ресторане, Хэмпсон язвительно заметил, что эти господа, натянув на свои дряблые тела полувоенные мундиры, вообразили себя капитанами, полковниками, генералами. Охмелевшие, развязные, они вызывали у него откровенную неприязнь.
— И эти люди, у которых мундир заменил душу, интеллект, совесть, называют себя расой господ! — ворчал он, брезгливо посматривая на немцев. — И претендуют на то, чтобы править Европой…
Они выпили еще и заговорили о предстоящем нюрнбергском сборище. Пятов уже бывал в Нюрнберге и мог подтвердить, что «спектакль», который устраивается в этом городе ежегодно, бывает действительно грандиозным. Он разыгрывается по всем правилам греческой трагедии: с каждым актом напряжение нарастает, число действующих лиц на сцене уменьшается, и в финале остается лишь один герой — главный актер, который произносит свой заключительный монолог. Только в отличие от греческой трагедии «герой» здесь не умирает, а уходит со сцены, провозглашая сенсационное сообщение, потрясающее не только Германию, но и весь мир. Здесь, в Нюрнберге, была вновь объявлена воинская повинность, запрещенная Версальским договором, здесь, в Нюрнберге, были введены расистские законы, охраняющие чистоту арийской крови.
