Иммануэль Валлерстайн - После либерализма
По крайней мере, с XVI столетия европейские мыслители обсуждали вопрос о том, как увеличить благосостояние государства, а правительства стремились предпринимать или были вынуждены обещать предпринимать шаги, чтобы это благосостояние хранить и приумножать. Все разговоры о меркантилизме вращались вокруг того, как добиться такого положения, при котором страна получала бы больше богатств, чем отдавала. Когда в 1776 г. Адам Смит написал «Исследование о природе и причинах богатства народов», он выступил против тезиса о том, что лучшим для правительств способом приумножить это богатство являются различные ограничения в области внешней торговли. Вместо этого, утверждал он, надо предоставить отдельным предпринимателям максимально благоприятные возможности действовать на мировом рынке так, как, по их мнению, было бы наиболее разумно, и такой под код к проблеме на деле привел бы к оптимальному увеличению богатства народа.
Борьба двух позиций — основной установкой на протекционизм и установкой на свободную торговлю — стала одним из основных вопросов построения политики в различных государствах миросистемы на протяжении XIX в. Нередко он превращался в наиболее значительную проблему, отношение к которой разделяло основные политические силы в отдельных государствах. К тому времени стало очевидно, что в идеологическом плане основным вопросом капиталистической мироэкономики является тот факт, что каждое государство могло бы достигнуть и по всей вероятности действительно достигало бы высокого уровня национального дохода; считалось, что к достижению этой цели могут привести сознательные, разумные действия. Такая постановка проблемы вполне укладывалась в рамки основной концепции идеологов Просвещения о неизбежности прогресса и телеологическом подходе к истории человечества, в котором он был воплощен.
Ко времени Первой мировой войны стало также очевидно, что ряд стран Западной Европы и тех государств, которые были созданы белыми переселенцами в других районах мира, действительно, выражаясь современным языком, стали «развитыми» или, по крайней мере, делали успехи на пути к этому состоянию. Конечно, если судить по меркам 1990 г., все эти страны (даже Великобритания) были гораздо менее «современными» и богатыми, чем они стали позже в этом же столетии, но по стандартам того времени дела у них шли просто прекрасно. Первая мировая война стала для них потрясением именно потому, что наряду с другими моментами, она воспринималась в качестве непосредственной угрозы общему процветанию тех районов, которые мы сегодня называем зонами центра мироэкономики.
1917 г. часто воспринимается как идеологический поворотный пункт в истории современной миросистемы. Я с этим согласен, но моя позиция несколько отличается от общепринятой. 2 апреля 1917 г. президент Вудро Вильсон обратился к конгрессу Соединенных Штатов с призывом объявить войну Германии. Он, в частности, сказал: «Мир должен быть безопасен для демократии». В том же самом году 7 ноября большевики захватили Зимний дворец, выступая от имени революции рабочих. Таким образом, можно сказать, что великое идеологическое противоречие XX в. — между вильсонианством и ленинизмом — возникло в 1917 г. Я докажу, что его конец настал в 1989 г. Далее я попытаюсь показать, что основная проблема, на которую было направлено внимание этих двух идеологий, сводилась к политической интеграции периферии в миросистему. И в заключение я собираюсь доказать, что как вильсонианство, так и ленинизм в качестве механизма этой интеграции рассматривали «национальное развитие», и основное различие между ними состояло лишь в том, какие пути ведут к достижению этого национального развития.
IВильсонианство основывалось на классических либеральных посылках. Они носили всеобщий характер, особо подчеркивая тот факт, что предлагавшиеся пути достижения цели в равной степени применимы ко всем и повсюду. В основе этой позиции лежала уверенность в том, что все действуют на основе рационального эгоизма, и потому в конечном счете все действуют разумным образом. В связи с этим желательным представлялся путь мирных реформистских преобразований. Особое внимание здесь придавалось вопросам о законности и форме.
Конечно, ни один из предлагавшихся рецептов не был новым. На самом деле, в 1917 г. они уже выглядели достаточно старомодными. Новшество (не открытие, а именно новшество), с которым выступил Вильсон, состояло в том, что эти рецепты были применимы не только к отдельным личностям в рамках государства, но и к национальным государствам или народам на международной арене. Главный тезис вильсонианства — принцип самоопределения, был не чем иным, как принципом свободы личности, перенесенным на уровень межгосударственной системы.
Применение теории, изначально разработанной лишь на уровне личностей, к уровню групп — дело достаточно непростое. Строгий критик Айвор Дженнингс так отзывался о концепции самоопределения Вильсона: «С первого взгляда она представлялась обоснованной: пусть решает народ. Однако наделе она была смехотворной, поскольку народ не может ничего решить, пока кто-то не решит, из кого этот народ состоит»[60]. Да, здесь, и в самом деле, есть над чем призадуматься!
Тем не менее, очевидно, что когда Вильсон говорил о самоопределении наций, его беспокоили отнюдь не Франция или Швеция. Он говорил о ликвидации Австро-Венгерской, Османской и Российской империй. А когда Рузвельт уже в следующем поколении вновь вернулся к этой теме, он вел речь о ликвидации британских, французских, голландских и других остававшихся имперских структур. Самоопределение, которое они имели в виду, было самоопределением периферийных и полупериферийных районов миросистемы.
Ленин преследовал очень похожие политические цели под совсем иными лозунгами пролетарского интернационализма и антиимпериализма. Его взгляды, несомненно, основывались на иных посылках. Универсальность его подхода определялась подходом с позиций мирового рабочего класса, которому вскоре предстояло стать единственным классом, обреченным в прямом смысле слова стать идентичным «народу». В долгосрочной перспективе нациям, как и народам, не было отведено место в марксистском пантеоне; считалось, что со временем они исчезнут, как и государства. Но в краткосрочном и даже среднесрочном планах нации и народы были вполне реальными понятиями, которые марксистские партии не только не могли игнорировать, но считали их тактически потенциально полезными для достижения поставленных ими целей.
В теории российская революция осуждала Российскую империю и ратовала за то же самое самоопределение наций/народов, достижение которого провозглашалось как цель в доктрине Вильсона. Тому обстоятельству, что на деле «империя» в значительной мере была сохранена, большевики упорно давали безупречное объяснение, состоящее в том, что она обрела форму добровольной федерации республик — СССР, — где даже в рамках каждой республики были большие возможности для формальной автономии народов. А когда всякие надежды на мифическую революцию в Германии пошли прахом, Ленин обратил свой взор на Баку, провозгласив необходимость уделять особое внимание «Востоку». На деле марксизм-ленинизм двигался от своих истоков как теории пролетарского восстания против буржуазии к своей новой роли в качестве теории антиимпериализма. Со временем это изменение в расстановке акцентов только увеличивалось. Вполне вероятно, что в последующие десятилетия больше людей читали ленинскую работу «Империализм как высшая стадия капитализма», чем «Манифест».
Таким образом, вильсонианство и ленинизм возникли как соперничающие доктрины, отражавшие лояльность к народам периферийных районов мира. Поскольку доктрины были соперничающими, каждая в пропагандистских целях уделяла большое внимание отличиям от другой. И, конечно, между ними существовали реальные различия. Но мы не можем закрывать глаза и на значительное сходство между ними. Обе идеологии совпадали не только в том, что исходили из принципа самоопределения наций; они также разделяли уверенность, что этот принцип имеет непосредственное (если не всегда самое прямое) отношение к политической жизни периферийных районов. Иначе говоря, обе доктрины выступали в поддержку того, что позже стали называть «деколонизация». Более того, по большому счету, даже когда дело доходило до определения того, какие именно народы имели это гипотетическое право на самоопределение, сторонники обеих доктрин выступали с очень схожими перечнями названий. Были, конечно, и незначительные тактические разногласия, связанные с не столь значимыми соображениями относительно мирового rapport de forces, но мы не найдем сколько-нибудь важного примера основополагающих разногласий эмпирического характера. Израиль числился и в том, и в другом перечне, Курдистана не было ни в одном. Ни та, ни другая сторона не признавали теоретической законности существования Бантустанов. Обе стороны не усматривали логически обоснованной причины для выступления против определявшейся обстоятельствами реальности существования Пакистана и Бангладеш. Нельзя было сказать, что ими применялись принципиально отличавшиеся друг от друга критерии для определения законности.
