Борис Кагарлицкий - Варварство, социализм или...
Для населения же высшее образование становится способом социального самосохранения, мостиком в лучшую жизнь для себя и детей, неким вариантом социальных гарантий. Но акцент переносится с собственно образования на сертификат о его наличии, на пресловутые «корочки». Собственно знания ничего тебе-де не прибавят, кроме головной боли, а диплом всегда пригодится… Рынок не вознаграждает знания, он вознаграждает дипломы. Иногда. Точнее, отбраковывает тех, кто без дипломов, а там уж — как кому повезёт.
Население, реализуя свои цели социального самосохранения внутри системы образования, часто предъявляет требования только к внешней стороне процесса, что и приводит к формированию отношений, не связанных напрямую с получением знаний. Не будучи прямо востребованы в обществе, знания из процесса образования попросту выпадают.
Государству хуже: оно не только должно реализовывать свою цель в не подходящей для этого системе, оно ещё и скрывать её должно. Поэтому не говорится о том, что и является реальной целью реформ, — об ограничении доступности и об усилении элитарности образования, о подрыве основ фундаментального, прежде всего гуманитарного, образования, о придании всей системе утилитарного характера. Нет, говорится об инновационности, креативности, об объективном внешнем контроле и т. п. Но только говорится.
Однако внешний контроль ничего не может сделать, если его критерии не формируются в экономике и обществе в жёстком соответствии с понятной и разделяемой большинством населения целью развития. А этого как раз нет. Точнее, есть какие-то цели и у государства, и у населения, но они противоположны: государство хочет сократить количество образованных людей, а большинство людей хочет иметь образование. И эти противоположные социальные запросы, обращённые к системе, созданной под совершенно другие цели и почти 20 лет развивающейся автономно, и вызывают в ней те искажения и нелепости, которые с возмущением критикуются и государством, и населением. Более того, системой искажаются сами цели. Государство начинает требовать от образования инновационности и качества, изобретает кучу инструкций по аттестации и оценке вуза и преподавателей, бумаго-оборот стремительно растёт. Хвала компьютеру и интернету, а то при таких темпах никакого леса не хватит, даже сибирской тайги. Население же стремится, прежде всего, обзавестись дипломом.
Очень много сетований приходится слышать по поводу преподавателей, берущих взятки. Не утверждаю, что их нет, но за руку никого не ловила. Несколько раз я предлагала студентам в ответ на их жалобы вести борьбу против таких преподавателей и даже разработала для этого в некотором роде план. Суть плана состояла в том, чтобы учиться безупречно, знать и уметь отстаивать свои права. И что? Студенты решили, что им легче… дать взятку. Кстати фамилии преподавателей и предметы они мне не называли. А я и не спрашивала.
Помню, как недоумевала моя племянница, с отличием окончившая Йельский университет, почему я не хочу работать в группах, где учатся «платники». Думаю, подозревала сначала, что я боюсь более сильных студентов. Никак не могла понять, что именно те люди, которые у нас платят за образование, учатся хуже. Но российский менталитет тут ни при чём, и дело не в незавершённости рыночных реформ. Скорее, дело в том, что они завершены у нас… до абсурда. Купить можно всё, чего ж ещё и учиться-то!
Я постоянно развлекаю родных и знакомых рассказами о тех нелепостях, которые приходится слышать на занятиях в университете. Поразительно, что эти рассказы развлекают и самих студентов — в промежутках между сессиями. Однажды я заметила: «перлы» всё чаще стали выдавать не только «двоечники» и записные лентяи, и даже не скромные «троечники» или старательные, но недалёкие «хорошисты». Блистать в невольном остроумии стали самые хорошие и активные студенты. Те, которые посещают все занятия и выполняют задания, занимаются научной работой, стремятся в аспирантуру, мечтают посвятить себя науке и (или) преподаванию и вообще имеют определённые амбиции и стремления.
Первое, что мне пришло в голову, когда я стала размышлять об этой пугающей тенденции, это то, что Пензенская область, в которой я живу и работаю, участвует в эксперименте по ЕГЭ с 2003 года. «Мы — поколение ЕГЭ», — со странной гордостью заявляют мне студенты, когда я немею перед очередным проявлением их невежества. Зная о моей заинтересованности в теме, они с удовольствием (и очень бойко) рассказывают мне об ухищрениях, к которым можно прибегнуть во время сдачи пресловутого единого экзамена. Особенно меня поразило одно: можно написать карандашиком ответы или необходимые сведения на пустых страницах паспорта, он же всё время лежит на столе.
Неразумно и неправильно все огрехи системы образования списывать на ЕГЭ, но постараюсь резюмировать, в чём я считаю повинным прежде всего его.
Самая очевидная слабость ЕГЭ — это нивелирование различий между вполне допустимой и даже случайной ошибкой в изложении фактов (имён, дат и цифр) и ошибками, которые демонстрируют полное незнание материала и отсутствие элементарных представлений о существе и логике событий и процессов, о которых идёт речь.
Сдают мне заочники зачёт по курсу «Этнография и демография». Девушка лепечет что-то, на зачёт никак не тянущее. Просит задать ей ещё вопрос, умоляет «дать шанс». По доброте душевной я спрашиваю, какова численность населения России, и как она изменилась за последние 20 лет. Тягостное молчание меня удивляет, я доброжелательно прошу назвать примерную цифру. «Около семисот… тысяч», — лепечет несчастная, глядя на меня умоляющими глазами. Я молча отдаю зачётку. «Ну, а Вы, — спрашиваю следующую претендентку на зачёт, — тоже так считаете?» «Что Вы! — возмущение и превосходство в голосе, — в России проживает… свыше 6 миллиардов человек!» Следующей девушке, назвавшей цифру 137 миллионов, я с облегчением поставила зачёт. Заметьте, она бы, сдавая ЕГЭ, попала в компанию тех, кто считает, что Россия или размером с провинциальный город или размером с мир.
Конечно, человек, допустивший неточность, но представляющий себе место события в общей логике процесса или явления, опередит, в конце концов, тех, кто не знает ничего, наберёт больше баллов. Однако влияние случайности на результат всё равно возрастает по сравнению с устным экзаменом. И, главное, значительно реже отбраковываются те, кто допускает чудовищные ошибки. Это влечёт за собой то, что акцент в процессе обучения неизбежно смещается с понимания на заучивание, причём совершенно некритическое и часто бессистемное: учить-то нужно много, а фактические вопросы могут задаваться «от винта», принципиальные имена и факты могут быть весьма произвольно перемешаны со второстепенными. Это я знаю и по интернет-тестированию студентов.
Такой подход к обучению порождает ещё один недостаток знаний (или ещё одну характеристику незнания) студентов: абсолютное непонимание социального и исторического контекста события или явления, о которых они рассказывают, даже порою неплохо. Если какая-то деталь забыта — всё, рассказа не получается, потому что контекст, причинно-следственное содержание явления не поняты, знание безвозвратно утеряно. То же самое касается знания в других, негуманитарных областях, в математике, например. Термины и теоремы заучиваются, а не понимаются. Поэтому если какой-то элемент забыт, всё остальное не восстановимо. Иногда вместо нужного термина получается какой-то гносеологический монстр, сочетающий в себе неправильно заученные правила с буйством молодого подсознания. «Что такое дискретная функция?» — «Разодранная пополам!»
Такое постоянное принуждение к заучиванию не вполне понятых вещей начисто убивает любопытство, естественное в человеке (вспомните бесконечные детские «почему?»). Студенты редко задают вопросы, ещё реже стремятся узнать побольше по тому или иному вопросу (хотя бы «кликнуть» не на одну, а несколько ссылок в Интернете), совсем редко — принимаются системно изучать какую-то тему и почти никогда — критически сравнивать различные точки зрения, пытаясь сформулировать свою.
И уж конечно, такое «кормление знаниями насильно» отбивает всякую охоту к самостоятельному поиску знаний, которая, увы, не развивается частенько в полной мере, даже если человек идёт работать в академическую систему. Это, кстати, всё заметнее и заметнее сказывается на качестве самой академической среды. Я заметила, что с омоложением преподавательского коллектива постепенно из разговоров между коллегами исчезают теоретические дискуссии, которые я так хорошо помню из своего детства: родители и их коллеги вели их за столом, вызывая неудовольствие бабушки («Лучше бы пели»). Сейчас мы обсуждаем студентов, учебный процесс, реформы образования, ситуацию в стране, «события недели или дня». Но теорию и методологию — всё реже, реже, реже…
