Сборник - Суверенная демократия: от идеи к доктрине. Сборник статей
Если применительно к существующей власти используется термин «суверенная демократия», предполагает ли это наличие какой-то особой демократии, которая отрицает само понимание универсальных демократических институтов и ценностей, присущих западным странам? Конечно, нет. Совершенно очевидно, что авторы концепции признают наличие универсальных ценностей либеральной демократии и не собираются от них отказываться. Ведь есть некая идеальная модель демократии (будь то плюралистическая, элитарная, плебисцитарная, демократия согласия и так далее), в рамках которой действуют принципы индивидуальной свободы человека как неотчуждаемой от него сферы. Именно модель демократического развития определяет характер отношений между государством, гражданским обществом и индивидуумом.
Михаил Рогожников[3]
Что такое суверенная демократия
Далеко не всякий суверенитет гарантирует развитие страны и ее граждан. И совсем не каждая демократия означает, что управление страны осуществляется исходя из национальных интересов. Активно дискутируемый последние полгода термин «суверенная демократия» обозначает в первую очередь не что иное, как статус Российской Федерации. Его никоим образом нельзя считать названием новой идеологии. При этом он, однако, обозначает ту политическую константу, ту область консолидации, к которой пришло российское общество в результате «переверстки» политической системы последнего 15-летия.
Отличие суверенной демократии от множества иных определений особенностей демократического строя – либеральная демократия, социалистическая демократия, охранительная, прямая, плебисцитарная и многие другие демократии – состоит в том, что этот термин в меньшей степени касается внутренних особенностей политического режима. Он характеризует политическую систему в целом как с внутренней, так и с внешней точки зрения.
В отношении внутреннего суверенитета суверенную демократию трудно, наверное, трактовать лучше, чем сказанными четыре столетия назад словами Фрэнсиса Бэкона об английском законодательстве: «Суверенитет и свободы парламента – суть два основных элемента этого государства, которые... не перечеркивают и не уничтожают, а усиливают и поддерживают друг друга». А в федеративной России, ищущей баланс прав «субъектов» и Федерации, суверенная демократия подчеркивает значение демократического начала именно в общегосударственном смысле.
Но не менее, если не более, в трактовке суверенной демократии важен аспект внешнего суверенитета. Мы как-то привыкли рассматривать политическую систему как замкнутую. И при таком подходе, конечно, нюансы ее устройства приобретают чрезмерное значение принципиальных вопросов. Речь не о том, что от вникания в эти нюансы надо вообще отказаться, но о том, что принципиальные вопросы – не эти.
Политико-философский смысл термина «суверенная демократия» основан на современном понимании нации как демократии (которое отмечает американский историк Джон Лукач). Обратите внимание: раньше, имея в виду страны Европы, говорили о европейских нациях, теперь же много чаще говорят о европейских демократиях. Нация – политический этнос, демократия – объединенный идеалами и государственностью народ, в том числе (и в последние десятилетия – как правило) многонациональный.
Надо только оговориться, что демократия, безусловно, не целиком заменила собой многозначное понятие «нация», а лишь одно из его значений – так называемую государство-нацию.
Так что, когда мы говорим о суверенной демократии, мы имеем в виду Россию как суверенную демократическую нацию. То есть мы живем не «при», а «в» суверенной демократии. Этот термин тем не менее косвенно определяет и внутренний характер демократии как способа политического устройства общества. Каким образом – станет ясно после того, как будут уточнены смысл и актуальность определения «суверенная».
Современное понимание суверенитета демократического государства означает, что государственная власть, основанная на суверенной воле народа, независима от кого бы то ни было во внутренних делах и в международных отношениях. Суверенитет отнюдь не столь сама собой разумеющаяся вещь, как может показаться. Непосредственно основанное на идеях Вудро Вильсона и провозглашенное затем в учредительных документах ООН равноправие и самоопределение народов (суверенное равенство) на практике ни до, ни после возникновения новейшей системы международного права не обеспечивало одинакового уровня суверенитета всем странам.
Так, до 1918 года полностью суверенными были «державы»: Австро-Венгрия, Великобритания, Германия, Россия, Франция, Италия, Соединенные Штаты и Япония. А как отмечал позднее Николай Васильевич Устря-лов: «Для подавляющего большинства „суверенных“ государств это право становится все более и более абстрактным, поскольку реально каждое государство все в большей степени зависит от условий международной жизни. А вслед за внешним суверенитетом под угрозой оказывается и внутренний».
Сейчас полностью суверенными можно считать США, Китай, Россию, Великобританию (занимающую особую позицию по ряду вопросов в ЕС) и Индию. Наибольшим испытаниям по разным причинам подвергаются суверенитеты Великобритании и России. Нашей стране удалось удержать развалившийся суверенитет СССР, но борьба за него не только не завершена, но скорее разгорается.
Декларация о государственном суверенитете РСФСР 12 июня 1991 года и Беловежские соглашения о создании Содружества Независимых Государств только начали процесс установления Российской Федерацией суверенитета (верховенства политической власти и законов РФ) на всей ее территории и в международных отношениях. Этот процесс далеко не закончен до сих пор. Он осложняется внешними факторами и противоречив внутренне.
Начать с того, что постановка всерьез вопроса о статусе России как суверенной демократии десять с небольшим лет назад вызвала бы и у Запада, и у многих в России искреннее недоумение. То, что центр управления находится за пределами страны, было фактом и считалось нормой.
То есть на формальную независимость никто не покушался, да и кому она была нужна? Но общеочевидным казалось, что экономическая политика страны подконтрольна Международному валютному фонду, который управлял российскими финансами, и Всемирному банку, управлявшему приватизацией и отраслевой политикой.
Столь же очевидным было, что политический режим устойчив в той степени, в которой он устраивает группу ведущих стран, прежде всего США. Мало у кого вызывало протест то, что там выставляются оценки степени демократизации. Общим был курс на интеграцию в некое мировое сообщество на условиях этого сообщества.
У нас на глазах за последние пять лет эта картина изменилась до неузнаваемости. В экономике это лучше всего заметно по динамике внешнего долга и в целом по характеру взаимодействия с международными институтами. Что касается политического суверенитета России, то здесь изменения четче всего фиксируются не по внешней, а по внутренней политике. Не претерпев никаких изменений за семь с половиной лет (с конца 1993 по середину 2000 года), за пять последующих политическая система России трансформировалась почти полностью. Неизменным по сути остался только институт президентства, но и тот основан на новом законе. При прежнем характере отношений с мировым сообществом такая динамика была бы невозможна.
Растущий суверенитет создает новые вызовы. Место России в мировом порядке никому не понятно, разброс вариантов огромен. Во внутренней политике оппозиция получила зарубежную поддержку, чего нельзя было себе представить в предыдущее десятилетие. Никто пока не собирается оставить в покое юг России, который является источником событий, время от времени потрясающих до основания всю страну.
В экономике на роль Международного валютного фонда и Всемирного банка претендуют международные корпорации, для которых Россия становится все более привлекательным объектом по ряду причин, среди которых и политическая стабильность, и феноменальная конъюнктура сырьевых рынков, и слабость национальной финансовой системы.
Большинство перечисленных вызовов – пока еще проба сил, но это до поры до времени.
Еще серьезнее, однако, то, что постановка вопроса о России как о суверенной демократии нова не только для «мирового сообщества», но и для нашей собственной элиты.
В политическом дискурсе это выражается, с одной стороны, в полном отказе традиционных демократических групп (ультралибералов) обсуждать сам вопрос о способности нашей страны сказать свое слово как во внутренней, так и в мировой политике. А с другой – с этими группами парадоксальным образом смыкаются традиционалисты более старой закваски (ультраконсерваторы), сваливающиеся в апологетику характерной якобы для России военно-полицейской модели.
