Альберт Беляев - Вся чернильная рать...
Проффер гневается на Нормана Казенса потому, что редактируемый Казенсом журнал категорически отверг беспочвенные притязания Проффера напечатать на страницах этого журнала некое «опровержение», сочиненное лично Проффером по поводу публикации отчета Нормана Казенса о встрече американских и советских писателей в Пицунде в 1980 году. Среди прочего Казенс в своем отчете счел уместным разъяснить своим читателям истинную историю с пресловутым «альманахом» под названием «Метрополь». (Кстати сказать, не последнюю роль, похоже, сыграл в этом грязном деле лично Проффер. Именно у него в Америке оказался один экземпляр этого «альманаха» задолго до того, как о его существовании стало известно московским писателям. Именно Проффер выпустил вскоре этот так называемый «альманах» на русском языке в «своем», как он уверяет, издательстве. Тем самым стало очевидным, что вся эта затея с «альманахом» носила чисто политический спекулятивный характер, к тому же инспирированный из-за океана. Художественный уровень напечатанных Проффером материалов оказался настолько убогим и низким, что не осталось никаких сомнений в дурных художественных вкусах издателя.)
Проффер обвиняет Нормана Казенса в «наивности», в том, что почтенный редактор был «удовлетворен»[211] теми разъяснениями и материалами по этому вопросу, с которыми его любезно познакомили московские писатели.
До смерти огорченный отказом журнала «Сатердей ревью» напечатать его «опровержение», Проффер рвет и мечет: «Можно только гадать, чье влияние убило истину… Люди, подобные Казенсу, скорее предпочитают говорить о разоружении, чем задуматься над своим легковерием»[212].
Только напрасно Карл Проффер разыгрывает эдакого простачка и изображает скорбную мину по поводу своего якобы неведения о том, кто же в Америке убивает истину о Советском Союзе и о советской литературе. Ежедневно и ежечасно ее убивают там профферы и прочие советологи, чьей профессией и смыслом жизни являются клевета и ложь о социализме, о процессах в советской литературе.
Это они, профферы и им подобные, всеми силами стараются преградить доступ к американскому читателю любой объективной информации о советском образе жизни, которую несет в себе и каждое талантливое произведение советской литературы. С беспримерным чванством и высокомерием они рядят и судят, врут и клевещут на советскую литературу, стремятся опорочить творчество выдающихся ее мастеров.
Это они, американские советологи, вот уже много десятилетий воздвигают своего рода бумажный занавес вокруг литературы социалистического реализма, ожесточенно внушают школьникам и студентам Америки клеветническую мысль о том, что советская проза «дешевая», поэзия — «незамысловатая», драматургия — «стандартная» (М. Фридберг). Или «…подавляющая часть советской литературы простодушна, провинциальна, адресована в основном детям», а «…деревенская проза провинциальна, однообразна и сентиментальна» (К. Проффер)[213].
Голословные оценки советологов американский читатель проверить не в состоянии — по-русски он не читает, а советская литература в переводе на английский язык в США практически не издается. И за этим — чтобы советскую литературу не издавали на английском языке — бдительно следят советологи и другие спецслужбы США.
Как в Америке «закрывают» советскую литературуВ последние годы в писаниях советологов начинают проскальзывать псевдотеоретические рассуждения на тему: а существует ли на самом деле советская литература? Нужно ли употреблять этот термин — советская?
Вот, к примеру, Деминг Браун в своей книге «Советская русская литература после Сталина» (1979 г.) как само собой разумеющееся утверждает: «В последние годы (? — А. Б.) термин «советская литература» становится все более непригодным». Принимая позу некоего судьи, он объявляет приговор: «…Термин «советская литература» стал, в сущности, бессмысленным»[214].
Вот так-то. Ни больше ни меньше — «стал бессмысленным». Нет ее, оказывается, для Брауна, этой советской литературы, и советолог желает, мало того, он требует, чтобы ее не существовало и для других. И выдает, как видим, лично им желаемое за якобы общепризнанное, свершившееся, не требующее никаких доказательств.
Аргументация этого «закрытия» советской литературы носит у Д. Брауна сугубо спекулятивный характер. Разыгрывая наивного простачка, советолог вопрошает: а что, мол, разве не являются сочинения Солженицына или некоего Амальрика «советской литературой»? Ах, не являются? Ну тогда, мол, от современной советской литературы в СССР ничего и не осталось, и таким образом она прекратила, по Брауну, свое существование. Подобно другим своим коллегам-советологам, он бубнит все то же: все публикуемые в Советском Союзе в журналах и в виде книг сочинения советских писателей представляют, по его «просвещенному» мнению, лишь «претензию на литературу». Он обвиняет советских писателей в некой «бесчестности» и «поверхностности», все их творчество он перечеркивает, объявляет «скучным, заданным и лишенным художественного воображения».
Войдя в обличительный раж, Д. Браун заявляет, что советским писателям вообще, мол, присущ «недостаток образования и эрудиции» (!), и обвиняет в этом Советскую власть, которая, дескать, «не разрешает им (то есть советским писателям. — А. Б.) стать просвещенными»[215].
Как видим, Деминг Браун вкупе со своим коллегой Рональдом Хинли торопятся «закрыть» советскую литературу.
Согласно Д. Брауну и Р. Хинли, литературы советской больше не существует. Отделяя советских писателей от своего социалистического Отечества, оба советолога пытаются совершить ловкую подмену ясного и идейно определенного понятия «советские писатели» абстрактным «писателем» вообще, который сегодня может «проживать» в СССР, а завтра оказаться совсем в ином, не связанном с СССР, месте.
Свою лепту в эту «дискуссию» внес и Морис Фридберг. В статье, опубликованной в антикоммунистическом журнале «Проблемз оф коммьюнизм» (V—VI, 1980 г.), он с упоением говорил о наличии «эмигрантской русской литературы», которая, мол, «создается сегодня в Западной Европе, Израиле (!), США». Не в меру распаленному воображению советолога уже грезятся дивные видения, и он, подобно своему коллеге Профферу, заявляет, что именно эта «эмиграционная» русская литература обещает-де создать произведения, не менее существенные, «чем наследство старых эмигрантов, появившихся в Париже, Берлине, Варшаве и Праге в 20-е годы»[216].
Право, смешно читать подобные гадания. Об эмигрантах двадцатых годов и их творчестве писал еще князь Д. Мирский в книге «Современная русская литература: 1881—1925», вышедшей в 1926 году в Лондоне и Нью-Йорке. Писал с горечью: «В целом видные писатели, оказавшиеся вне советских пределов, не сохранили своих творческих возможностей. Потеря связи с родной землей есть тяжелое испытание для писателя… русские писатели за пределами России мало что создали… Ни одного поэта или прозаика, хоть сколько-нибудь значимого… за пределами России не появилось»[217].
Еще ранее, в 1919 году, парижский журнал «Новая Европа» заметил по поводу эмигрировавших из Советской России писателей: «Писатели-беглецы потеряли всякий контакт с родной страной, и, оторванные от ее почвы, они потеряли свою силу и свой гений… Русская литература жива, но не будем искать ее здесь, за границей, на чужбине…»[218].
Это говорилось о Бунине, о Куприне, то есть о писателях признанных, творчество которых было уже известно не только у себя на родине… Так что Морису Фридбергу надеяться ныне просто не на кого.
«…в эмиграции была собачья тоска… Ни одного нового имени в литературе эмиграция не дала»[219] — так оценивал положение и перспективы русской литературной эмиграции 20-х годов Алексей Толстой, вернувшись на Родину.
Не так давно американский журнал «Ньюсуик» напечатал статью о нынешних эмигрантах — бывших советских писателях с многозначительно звучащим заголовком: «Голоса в пустыне». Вот что в ней говорилось: «Всецело занятые проблемами приспособления к новым условиям жизни… они… не создали в эмиграции ни одного заметного произведения, а то немногое, что они написали на Западе, оказалось низкого качества и не прозвучало… отрезанные от своих корней, они, похоже, не способны что-либо создать… Вместо того чтобы продолжать писать… они сидят во французских кафе, болтая по-русски и строя планы освобождения своей старой родины (ну чем не «союз меча и орала» с блаженной памяти Остапом Бендером! — А. Б.)… Пока они были в Советском Союзе, они считали себя страдальцами. Но здесь они потерялись. Их голоса — это голоса в пустыне»[220].
