Ноам Хомский - Системы власти
Биологические открытия не противоречат лингвистическим. В конце семидесятых годов французский генетик Франсуа Жакоб пришел к выводу: различия между живыми существами, скажем между слоном и мухой, скорее всего, можно свести к микроскопическим изменениям в генетической системе этих организмов. За свои ранние работы по этой теме Жакоб получил Нобелевскую премию, которую разделил с рядом других ученых.
Похоже, нечто подобное может оказаться истиной и для языков. Сегодня ведется работа с неимоверно большим количеством языков, которые в корне отличаются друг от друга, — и все больше и больше вышеизложенное становится похоже на правду. Предстоит проделать еще немалую работу, но уже сегодня большая часть этих исследований показывает: мы на правильном пути, что было трудно себе представить еще тридцать или сорок лет тому назад.
В биологии совсем недавно господствовала теория о том, что все организмы могут изменяться почти безгранично и что каждый необходимо изучать в отдельности. Сегодня теория претерпела коренные изменения. Столь коренные, что ученые-биологи с мировым именем выдвинули гипотезу, суть которой состоит в следующем. Существует в принципе лишь одно многоклеточное животное — «универсальный геном», а геномы всех многоклеточных животных, развивавшихся после Кембрийского взрыва, который случился полмиллиарда лет тому назад, являются просто модификациями того единственного образца. Гипотеза пока еще не доказана, однако ее считают весьма серьезной теорией.
Полагаю, нечто подобное происходит и в лингвистике. Но должен откровенно признать: сторонники данной точки зрения пока находятся в меньшинстве. Большая часть ученых, занятых изучением языка, не понимают этих теорий или не принимают их всерьез.
Является ли приобретение языка биологической функцией?
Не понимаю, как можно в этом сомневаться. Посмотрите на новорожденного ребенка. Он попадает под настоящий шквал всевозможных импульсов, которые Уильям Джемс[30] в своем знаменитом изречении назвал «одной огромной, расплывающейся, звенящей неразберихой». Если вы поместите в аналогичные условия, скажем, шимпанзе, или котенка, или певчую птицу, они выберут из всего этого только то, что соответствует их собственным генетическим возможностям. Певчая птица из всей массы импульсов выберет напевы, соответствующие ее виду (она генетически так устроена), однако будет не в состоянии выбрать что-либо, имеющее отношение к человеческому языку. А вот грудной ребенок в состоянии это сделать. Он мгновенно выбирает из звукового хаоса все данные, относящиеся к языковым. Как мы знаем сегодня, этот процесс начинается еще в материнской утробе. Новорожденные младенцы в состоянии отличить характеристики языка своей матери от определенных — не всех, а именно определенных — характеристик, присущих другим языкам.
Затем у ребенка наступает быстрый прогресс в приобретении довольно сложных знаний, большинство из которых абсолютно рефлекторно. Учите ребенка в это время или не учите — не имеет никакого значения. Он сам выбирает из окружающего мира то, что необходимо. Все происходит очень быстро и четко. Этот процесс на сегодняшний день хорошо изучен. К шестимесячному возрасту ребенок уже в состоянии анализировать то, что называется просодической структурой языка: ударение, тональность — именно этим языки и отличаются друг от друга — и уже слышать в материнском языке родной. Приблизительно к девяти месяцам ребенок различает звуковую структуру языка. Японцы говорят по-английски, путая звуки «р» и «л»: они не видят разницы между этими звуками. Такие вещи фиксируются в сознании ребенка еще до того, как ему исполняется год.
Дети учат слова очень рано. Если приглядитесь к значениям слов повнимательнее, увидите: они очень сложны. И все же дети часто заучивают слова мгновенно: это означает, что у них в сознании уже имеется структура языка. К двум годам, как подтверждает практика, дети успевают овладеть языковыми основами. Они могут произносить предложения — состоящие, правда, из двух-трех слов, но существуют и другие экспериментальные доказательства, говорящие, что дети способны к большему. Когда здоровый ребенок достигает возраста трех-четырех лет, он уже обладает обширным знанием языка.
Это или чудо, или биологический процесс. Других вариантов просто не существует. Есть попытки заявить, что приобретение языковых навыков — это вопрос узнавания повторяющихся примеров или запоминания, но даже поверхностное рассмотрение подобных теорий быстро доказывает их полную несостоятельность. Однако это не означает, что указанные теории не имеют приверженцев. Наоборот, они стали очень популярны, хотя с моей точки зрения, все такие теории — пустая трата времени.
Есть еще целый ряд довольно странных теорий. Например, многие исследования, ставшие модными в последнее время, утверждают: дети могут выучить язык, ибо люди обладают способностью воспринимать другого человека в соответствии с так называемой теорией разума. Способность ребенка понять, что другой человек намерен что-то сделать, развивается приблизительно к трем или четырем годам. Но если рассмотреть такое явление, как аутизм, то можно увидеть: один из классических синдромов этого заболевания состоит в полной неспособности усвоить теорию разума. Именно поэтому дети-аутисты и даже взрослые не в состоянии понять намерения других людей. Одновременно с этим речь их может быть абсолютно нормальной. Кроме того, способность понимать намерения других людей развивается после того, как ребенок усвоил почти все основные языковые понятия.
Существуют и другие теории, которые просто не могут быть верными, но у них опять же есть много сторонников. Об этом постоянно пишут в прессе, так же как и о том, что другие живые существа тоже обладают способностью говорить. В вопросе о языке существует множество мифов, часто довольно популярных. Не хотелось бы отзываться об этих теориях с пренебрежением, но — увы! — правду не спрячешь. Полагаю, не имеет смысла рассматривать их серьезно.
Каковы бы ни были наши языковые возможности, человек развивает их с невероятной быстротой, используя при этом совсем немного данных. В некоторых областях человеческого общения — таких как эмоциональное, к примеру, — доступных данных почти не существует. Однако языковые возможности все равно развиваются в таких областях очень быстро и с большой точностью, достигая невероятной сложности. Даже там, где речь идет о звуковой структуре, там, где присутствует большое количество данных, — вокруг нас множество звуков, они повсюду, — все равно идет обычный процесс с ярко выраженной человеческой окраской. Это поразительно, поскольку сегодня хорошо известно: слуховая система человекообразных обезьян высшего уровня развития, таких как шимпанзе, очень похожа на слуховую систему человека. Их система даже в состоянии разбирать звуки, играющие отличительную роль в человеческом языке. Однако для обезьян это не более чем непонятный шум — приматам нечего делать с такими звуками. У них нет аналитических способностей.
Какова биологическая основа человеческих языковых возможностей? Очень сложный вопрос. К примеру, мы очень много знаем о человеческой системе зрения благодаря множеству проведенных в этой области экспериментов. На уровне нейронной системы мы получили много знаний о зрении, в основном проводя инвазивные эксперименты с другими видами. Если проводить инвазивные эксперименты с млекопитающими животными, кошками или обезьянами, то можно исследовать, как нейроны их системы зрения реагируют на движение света в определенном направлении. Ничего подобного проделать с языком нельзя. Сравнительных данных просто не существует в природе, ибо другие биологические виды не обладают способностью говорить, а проводить инвазивные эксперименты с людьми нельзя. Необходимо искать намного более сложные и глубокие пути получения хоть каких-то знаний о том, как человеческий мозг решает подобные вопросы. Некоторые успехи в решении этого крайне сложного вопроса есть, но мы очень далеки от того, чтобы выдать информацию, полученную с помощью экспериментов.
Будь возможно экспериментировать с людьми — скажем, изолировать ребенка и тщательно контролировать поступающие к нему данные, можно было бы очень много узнать о языке. Но безусловно, делать этого нельзя. Все, что можно сделать, — это наблюдать за слепыми детьми. Итоги таких экспериментов поражают. Например, очень тщательное исследование языка слепых показало: слепорожденные люди абсолютно точно понимают смысл слов, имеющих отношение к зрению, таких как «смотреть», «видеть», «уставиться», «засматриваться» и так далее, хотя никогда в жизни своей ничего не видели, просто не знают, как это — видеть. Поразительно. Самый невообразимый случай — тот, над которым работала в свое время моя жена Кэрол: взрослые люди, которые были одновременно глухо- и слепорожденными. Существует определенная методика того, как преподавать язык слепоглухим. Эту методику изобрела для себя Хелен Келлер[31], самый знаменитый слепоглухой человек в мире. Суть методики заключается в том, что слепоглухой человек кладет обе руки на лицо другого человека, размещая их таким образом, чтобы четыре пальца, от указательного до мизинца, находились на щеках, а большие пальцы — на голосовых связках. Таким способом можно получить какие-то данные. Их, конечно, чрезвычайно мало, но это все, чего могут достичь слепоглухие люди, и этих данных им достаточно, поскольку слепоглухие обладают невероятными языковыми способностями. Хелен Келлер — выдающийся человек, отличная писательница; ясный и очень острый ум. Ее случай, конечно, самый известный в истории человечества.
