Пётр Кропоткин - Хлеб и воля
Но мы ждём от революции ещё и другого. Мы видим, что, вынужденный к тяжёлой борьбе за существование, рабочий осуждён навсегда оставаться чуждым всем высшим наслаждениям, доступным человеку: науке, особенно научному открытию, и искусству, особенно артистическому творчеству. Именно для того, чтобы всем дать доступ к этим наслаждениям, которые известны теперь лишь немногим, для того, чтобы доставить каждому досуг и возможность умственного развития, революция и должна обеспечить каждому хлеб насущный. После хлеба, досуг является её высшею целью.
Конечно теперь, когда, сотни тысяч человеческих существ нуждается в хлебе, топливе, одежде и жилище, роскошь есть преступление, потому что, для того, чтобы она могла существовать, дети рабочих должны умирать с голоду. Но в обществе, где все будут сыты, стремление к тому, что мы называем роскошью, проявится ещё сильнее, чем теперь. А так как все люди не могут и не должны быть похожи друг на друга (разнообразие вкусов и потребностей есть главное условие человеческого развития), то всегда найдутся люди, — и это вполне желательно, — потребности которых будут, в том или другом направлении, подниматься выше среднего уровня.
Не всякому, например, может быть нужен телескоп, потому что даже тогда, когда образование получит широкое распространение, найдутся люди, которые предпочтут работу с микроскопом изучению звёздного неба. Один любит статуи, другой — картины; одному страстно хочется иметь хорошее пианино, тогда как другой удовлетворяется шарманкой. Крестьянин теперь украшает свою комнату лубочными картинами.
Но если бы его вкус развился, он захотел бы иметь хорошие гравюры. Правда в настоящее время человек не может удовлетворить своих артистических потребностей, если он не унаследовал большого состояния; но при усиленном труде, и если, кроме того, он приобрёл такой запас знаний, который даёт ему возможность избрать какую-нибудь свободную профессию, — он всё-таки может надеяться хоть когда-нибудь, более или менее удовлетворить свои художественные наклонности. Поэтому, наш коммунистический идеал часто обвиняют в том, что он заботится только об удовлетворении материальных потребностей человека и забывает его художественные склонности. «Вы, может быть, доставите всем хлеб», говорят нам, «но в ваших общественных складах не будет ни хороших картин, ни оптических инструментов, ни изящной мебели, ни украшений — одним словом, ни одного из бесчисленных предметов, служащих к удовлетворению бесконечного разнообразия человеческих вкусов. Вы уничтожаете, таким образом, всякую возможность приобрести чтобы то ни было помимо того хлеба и мяса, которые общество сможет доставить всем, да того серого полотна, в которое вы оденете всех ваших гражданок».
С этим возражением приходится встречаться всем коммунистическим теориям; но его никогда не могли понять основатели коммунистических общин, устраивавшихся в американских степях. Они думали, что если общине удалось запасти достаточно сукна, чтобы одеть всех своих членов, да выстроить концертную залу, в которой «братья» могут от времени до времени более или менее плохо сыграть что-нибудь или устроить доморощенный театр, то этого уже совершенно достаточно. Они забывали, что артистическое чувство существует, как у буржуа, так и у крестьянина, и что если форма его изменяется соответственно культурному уровню, то сущность остаётся та же. В результате выходило то, что хотя эти общины и доставляли всем пропитание, хотя они тщательно устраняли из воспитания всё то, что могло послужить к развитию личности, а иные даже делали библию единственной позволенной книгой для чтения, личные вкусы всегда обнаруживались, а с ними являлось и недовольство: возникали мелкие ссоры по вопросу о покупке рояля, или физических инструментов, или мелких туалетных украшений; а вместе с тем, то, что позволило бы такому обществу развиваться многосторонне, исчезало, так как такое развитие невозможно, если подавляется всякий личный вкус, всякое артистическое стремление, всякое личное особое развитие.
Но, — пойдёт ли по этому пути и анархическая община?
Конечно, нет! Она, конечно, поймёт, что кроме забот об обеспечении всего, что необходимо для материального существования, нужно вместе с тем удовлетворять и все запросы человеческого ума и чувства.
II.Мы откровенно сознаёмся, что когда мы вспоминаем об окружающих нас бесконечной нужде и бесконечных страданиях, когда мы слышим раздирающие душу голоса рабочих, идущих по улице с мольбой о работе — нам становится противно рассуждать о том, что сделает такое общество, где все будут сыты, для того, чтобы удовлетворить желания лиц, которым захочется иметь севрский фарфор или бархатную одежду. У нас является желание сказать тогда: «Убирайтесь вы с вашим фарфором. Прежде всего обеспечим хлеб для всех; что же касается до вашего фарфора и бархата, то это мы разберём потом!»
Но всё-таки необходимо признать, что, помимо пропитания, человек имеет ещё и другие потребности, — и сила анархизма именно в том и состоит, что он считается со всеми человеческими способностями, со всеми стремлениями, не оставляя без внимания ни одного из них. Поэтому мы скажем в нескольких словах, как можно было бы устроиться так, чтобы обеспечить удовлетворение умственных и артистических запросов человека.
Мы уже видели, что работая по 4–5 часов в день, до 45-ти или 50-ти лет, люди могут легко производить всё, что необходимо для доставления обществу полного довольства.
Но в настоящее время, рабочий день человека, привыкшего работать, состоит не из пяти часов, а из десяти, дней триста в году, и притом эта работа продолжается всю жизнь. Его здоровье таким образом портится, а ум притупляется. Между тем, когда человек может разнообразить свою работу, особенно если он может делать так, чтобы физический труд чередовался с умственным, он охотно работает по десяти и по двенадцати часов, не чувствуя усталости. Оно совершенно естественно. Мы можем поэтому сказать, что, если человек будет занят в течение четырёх или пяти часов физическим трудом, необходимым для жизни, ему останется ещё пять или шесть часов, которые он сможет употребить по своему вкусу; и если он соединится с другими людьми, то эти пять или шесть часов дадут ему возможность получить, — помимо того, что необходимо для всех, — ещё и то, что удовлетворяет его личным вкусам.
Прежде всего, он выполнит — в виде ли земледельческого, в виде ли промышленного труда, — тот труд, который он должен отдать обществу, как свою долю участия в общем потреблении. Затем он употребит вторую половину дня, недели или года на удовлетворение своих артистических или научных потребностей.
Для удовлетворения этих различных вкусов и стремлений возникнут тысячи различных обществ. Люди, например, желающие посвящать свой досуг литературе, образуют группы писателей, наборщиков, типографщиков, гравёров, чертёжников, рисовальщиков, стремящихся к одной общей цели: к распространению дорогих им идей.
В наше время писатель знает, что где-то есть вьючное животное — рабочий, которому он может поручить, за ничтожную плату, печатание своих произведений; но он совершенно не интересуется тем, что такое типографское дело. Если наборщика отравляют свинцовою пылью, а ребёнок, смотрящий за машиною, гибнет от малокровия, — то разве на их место не найдётся других несчастных?
Но когда больше не будет бедняков, готовых продавать свои руки за ничтожное пропитание, когда вчерашний рабочий будет сам получать полное образование и у него будут свои собственные идеи, которые он захочет передать бумаге и сообщить другим, тогда литераторам и учёным поневоле придётся соединяться между собою для печатания своих прозы и стихов.
До тех пор, пока писатель будет смотреть на рабочую блузу и на ручной труд, как на признак низшей породы, ему будет казаться невозможным чтобы автор сам набирал свою книгу свинцовыми буквами. Сам он, если ему захочется отдохнуть, отправляется теперь в гимнастическую залу или занимается игрой в карты. Но когда ручной труд потеряет свой унизительный характер, когда все должны будут работать своими руками, так как им не на кого будет свалить работу — о, тогда господа писатели, а равно и их почитатели и почитательницы быстро выучатся наборному делу и узнают, какое наслаждение, собираться всем вместе, — всем ценителям данного произведения, — набирать его и вынимать ещё свежим и чистым из-под типографского станка. Эти великолепные машины — составляющие орудия пытки для ребёнка, который теперь с утра до ночи смотрит за ними — сделаются источником наслаждения для тех, кто будет пользоваться ими с целью распространять мысли любимого автора.
Потеряет ли от этого что-нибудь литература? Перестанет ли поэт быть поэтом от того, что он займётся полевыми работами или приложит руки к распространению своих произведений? Потеряет ли романист своё знание человеческого сердца от того, что придёт в соприкосновение с другими людьми, где-нибудь на фабрике, в лесу, при проложении дороги или в мастерской? Уже сама постановка этих вопросов даёт ответ на них. — Конечно, нет!
