Давид Бранденбергер - Д. Л. Бранденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)
Под влиянием нового курса на классику и русское национальное прошлое смахнули пыль с произведений, не издававшихся на протяжении двадцати лет. Они понадобились для продвижения новых приоритетов — от патриотизма до военного героизма. К началу войны канону стали соответствовать не только пушкинские «Полтава» и «Песнь о вещем Олеге», но и «Война и мир» Толстого, «Тарас Бульба» Гоголя, а также произведения об Иване Грозном А. К. Толстого и М. Ю. Лермонтова [320]. Пушкин, конечно же, бил рекорды по количеству публикаций, Л. Н. Толстой и Лермонтов шли вторыми: огромные тиражи «Воскресения», «Казаков», «Анны Карениной» и «Севастопольских рассказов» не уступали несомненно «вечному» «Герою нашего времени» [321]. Басни дореволюционных авторов, например И. А. Крылова, были также переизданы после того, как Горький в 1934 году на Первом Всесоюзном съезде советских писателей одобрительно высказался о фольклоре, тем самым, стимулировав массовый интерес к этому жанру [322]. Очевидно, ни одна из этих книг не имела ничего общего с революцией, социалистическим строительством, советским патриотизмом или любой другой стороной жизни сталинского общества. На самом деле в перспективе 1930 годов большинство классических произведений выглядят устаревшими, сентиментальными и лишь опосредовано соприкасающимися с соцреализмом — исключительно в плане эволюции метода. Но сколь бы ни оправданы были подобные соображения в отношении отдельных произведений, партийная верхушка мыслила масштабнее: в ее представлении присвоение классического канона должно было придать советскому искусству и литературе авторитетность, наделить родословной и традицией, отсутствовавшим вот уже пятнадцать лет.
Возрастающий интерес к традиционным литературным формам подготовил плодородную почву для публикации эпических произведений самих советских писателей [323]. В. Соловьев отдал должное героизму Кутузова в поэзии, А. Н. Толстой и В. И. Костылев создали романы о Петре Первом и Кузьме Минине [324]. Примечательно, что успешные патриотические проработки русского национального прошлого привели всех трех авторов в поисках будущего драматического материала к личности Ивана Грозного [325]. В. Ян и С. Бородин заглянули еще дальше в глубь веков, выпустив с 1938 по 1941 год романы под названием «Чингиз Хан» и «Дмитрий Донской». В этих военных эпопеях отдавалось предпочтение событиям из далекого прошлого, однако некоторые авторы писали и на более «современные» темы. Так, действие саги о Крымской войне С. Сергеева-Ценского «Севастопольская страда» разворачивается вокруг испытаний, выпавших на долю русского офицерства XIX в. [326].
Согласуя свои усилия с государственными издательствами, библиотеки старались использовать подобную литературу для внушения чувства патриотизма советским гражданам всех возрастов [327]. В дневниковых записях, в печати и интервью мы находим упоминания, свидетельствующие об огромном всплеске общественного интереса к русской классике и произведениям ее советских подражателей [328]. В газете «Магнитогорский рабочий» в 1936 году сообщалось, что только биография Сталина, написанная Анри Барбюсом, может соперничать по популярности с произведениями Толстого, Тургенева, Островского и Горького [329]. Изучение классической литературы было также включено в школьную программу, хотя и здесь не обошлось без политизации. Например, учитель московской школы № 167 обратился к повести «Тарас Бульба», чтобы при объяснении темы «Борьба Украины с польским владычеством» показать вековое желание украинских крестьян перейти под русский суверенитет. «Правда» поддерживала такой междисциплинарный метод преподавания, подробно рассказывая о том, как на Московском подшипниковом заводе им. Л. М. Кагановича рабочие, изучающие устройство средневекового Киевского государства «познакомятся с замечательным произведением русского эпоса "Слово о полку Игореве", прослушают музыкальные отрывки из оперы Бородина "Князь Игорь"» [330].
Поскольку степень идеологического поворота не была ясно обозначена партийным руководством, многие авторы, занятые в этом «переизобретении традиции», столкнулись поначалу со значительным противостоянием [331]. Оно объясняется тем, что редакторы из числа идейных коммунистов, для многих из которых взросление пришлось на годы культурной революции 1928-1931 годов, пытались предотвратить издание литературы, которая, по их мнению, не подходила социалистическому обществу. Например, Сергеев-Ценский получил весьма нелицеприятный отзыв редакторов на «Севастопольскую страду», посланную им на рецензию в литературный журнал «Октябрь» в 1937 году. Согласно некоторым воспоминаниям, практически все члены редколлегии журнала возражали против «квасного патриотизма», благожелательного изображения царских офицеров, отсутствия озабоченности по поводу тяжкого положения рядовых солдат. Однако, почувствовав созвучность произведения нарождающемуся официальному курсу, Ф. Панферов, главный редактор «Октября», передал рукопись в ЦК. Незамедлительное одобрение партийного руководства подтвердило интуитивные догадки Панферова, и роман был опубликован; но даже тогда критика романа в прессе не была свернута [332]. О распространенности неприятия новой большевистской линии говорит и враждебное отношение к петровскому проекту Толстого и к эпической биографии Наполеона Е. В. Тарле, продолжавшееся до тех пор, пока не был дан толчок развитию исторического романа и популярной биографии, ставшими впоследствии устойчивыми жанрами [333].
Подобные сражения между идейными коммунистами и их более прагматичными современниками показательны для художественного мира тех лет в целом. Один из самых скандальных случаев произошел с Н. М. Горчаковым, директором Московского театра сатиры, заказавшим М. А. Булгакову комедию, высмеивающую Ивана Грозного. Невзирая на силы и время, потраченные на постановку пьесы, Горчакова заставили отказаться от «Ивана Васильевича» сразу после генеральной репетиции в мае 1936 года по приказу А. И. Ангарова, Я. И. Боярского и других чиновников ЦК (по-видимому, по причине неуважительного изображения русского национального прошлого) [334]. Более драматичным оказался провал оперы Демьяна Бедного «Богатыри», случившийся позже той же осенью. Бедный, уже подвергавшийся в начале десятилетия критике за высмеивание русского народа [335], вероятно, не видел ничего провокационного в сотрудничестве с А. Я. Таировым для постановки комической оперы о героях русской мифологии и крещении Руси. В непристойной, пьяной сказке «Богатыри» князь Владимир Святославович, основатель Киевского государства, изображался нерешительным трусом. Разудалые разбойники с большой дороги превратились в революционеров. Учитывая радикальные взгляды, которых раньше придерживался Бедный, в такой интерпретации нет ничего удивительного, она получила одобрение высокопоставленных функционеров Боярского и Орловского и была представлена публике в московском Камерном театре в ноябре 1936 года. Но «Богатыри» были в скором времени сняты с репертуара, после того как В. М. Молотов запретил постановку по причине несоответствующего отношения к недавно воскрешенному русскому народному эпосу. Отменяя официальное разрешение на постановку оперы, Молотов спровоцировал решение Политбюро, заставившее Всесоюзный комитет по делам искусств осудить оперу как «антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являющегося положительным этапом в истории русского народа» [336]. Тот факт, что творческое сообщество и связанные с ним партийные, государственные чиновники, отвечающие за цензуру, не смогли оценить «подрывной» характер произведения Бедного, говорит о неоднозначности официальной линии в середине 1930 годов. Много лет спустя Молотов скажет, что принятие князем Владимиром православного христианства – «это не только духовный, но и политический шаг в интересах развития нашей страны и нашего народа». Заявляя, что «это для России было полезное дело, и незачем нам показывать свою глупость», Молотов, тем не менее, признает что «подрывное» качество оперы, возможно, «не всем среди чистых большевиков, коммунистов… было понятно» [337].
Репутация Бедного оказалась непоправимо запятнана провалом; реакция Булгакова наглядным образом показывает, что находившаяся в середине 1930 годов в неистовом смятении творческая интеллигенция, в конце концов, прозрев, правильно поняла направление нарождающегося курса. Через нескольких месяцев после запрета сатирической пьесы «Иван Васильевич» Булгаков обратился к воодушевляющим патриотическим темам из русского национального прошлого. Он пишет либретто к «Минину и Пожарскому», новой популистской опере, рассказывающей об изгнании польских захватчиков во времена Смуты. Стоило Булгакову и его жене узнать о том, как Бедный впал в немилость, драматург стал прилагать все усилия к тому, чтобы опера была поставлена как можно скорее. Прекрасно понимая, что русские народные герои сейчас в фаворе, Булгаков поспешил добавить в свой репертуар «Руслана», предложил еще одну оперу о Пугачеве и даже рассчитывал адаптировать «Жизнь за царя», оперу М. И. Глинки 1836 года, для постановки на советской сцене [338].
