Леонид Ионин - Апдейт консерватизма
Утопия глобализации
Глобализация — это апофеоз модернистского прогрессизма. Глобализация — весьма сложный и многоаспектный феномен. Мы можем определить ее как универсальное распространение однородных культурных образцов и создание единой глобальной системы экономики и социального управления, происходящие неизбежно за счет абстрагирования от национальных и вообще любых специфических традиций и особенностей. Абстрагирование от национальных и любых прочих партикулярных культурных образцов и моделей может происходить не только в случае экспансии либерально-капиталистической экономики и культуры, но и в условиях экспансии социалистической модели общественного устройства. То есть в принципе возможна и социалистическая, она же коммунистическая глобализация. Она не только возможна теоретически, но и, как известно, фактически имела место в течение более чем полувека с 1920-х по 1980-е годы. Она тоже состояла в стремлении к универсальному распространению однородных культурных образцов и созданию единой социальной и экономической системы за счет подавления (не обязательно административного, часто мягкого, культурного) партикулярных традиций и особенностей. Другими словами, социализм оказывается одним и тем же и в России, и в Монголии, и в Латинской Америке, и в Австралии, если бы он там появился. Везде будет руководящая социалистическая или коммунистическая, или с иным названием партия, Центральный комитет которой будет принимать решения по всем важным вопросам жизни страны; везде будут экспроприированы богачи-кровососы; везде произойдет национализация крупных (а кое-где и всех) компаний и предприятий; везде будут унифицированы культурная жизнь и потребительский стиль. Национальное и местное будет, конечно, поощряться и даже, как это было в СССР, насаждаться искусственно, но с одним непременным условием: все национальное должно быть «национальным по форме, социалистическим по содержанию». Национализма советские идеологи боялись пуще всех других зол.
Примерно то же происходит и в случае либеральной глобализации. В стране появляется парламент и происходят выборы, в результате которых в депутатские кресла усаживаются племенные вожди, главы кланов, командиры отрядов боевиков и крупные наркоторговцы (а иногда и работорговцы), видящие в этом очевидную пользу для своего бизнеса. Выборы представляют собой не борьбу политических программ и мировоззрений, а борьбу кланов и оказываются большей частью беспардонно сфальсифицированными, но либерально-демократические наблюдатели их безусловно одобряют, если побеждает свой кандидат — носитель демократических идеалов, и объявляют нелегитимными, если выбирают кандидата, который им не нравится. В общем-то, даже такие выборы хороши, особенно когда они приходят на смену бесконечной гражданской войне (хотя чаще всего они ее не прекращают). Воцарение демократии (как и в случае социалистической глобализации) часто имеет силовую составляющую. Происходят изменения в экономике, МВФ и Всемирный банк выделяют кредиты, сопровождающиеся рядом требований, в частности (в противоположность социалистической глобализации), начать или продолжить (по обстоятельствам) приватизацию, сделать Нацбанк независимым, обрезать бюджетные расходы и т. д. Что касается культуры и потребления, то в этих сферах резких сдвигов не происходит: Леди Гага в телевизоре и «Макдональдсы» в центрах крупных городов давно уже светят местной молодежи светом желанных далеких звезд. Россия сама все это совсем недавно пережила.
Как мы раньше говорили о метафизике консерватизма, так мы можем сейчас говорить о метафизике глобализации. Понимание этой метафизики будет, правда, несколько иным. Речь пойдет о некоторых вездесущих, но редко фиксируемых проявлениях глобализации. Важнейшим из них является сжатие или просто даже исчезновение пространства. Это надо понимать не в физическом или психологическом смысле, хотя психологически это исчезновение пространства рано или поздно начинает восприниматься и выражаться в схематичности действительности и скуке пребывания в ней. Причины исчезновения пространства многообразны. С одной стороны, это скоростной транспорт и распространение информационных технологий, которые позволяют не только мгновенно и с любой частотой и длительностью связываться с любой точкой Земли, но и переносить наблюдателя по его желанию в эту самую любую точку, создавая полную иллюзию присутствия в ней. В случае применения дополнительных технологий возникают еще и возможности реального воздействия на вещи [54]. Все это делает пространство нерелевантным, то есть практически не имеющим существенного значения по отношению к нашим целям и задачам. Некоторые приемы и технологии исключения пространства из числа детерминант нашего поведения давно (или недавно) развиты в Европе и Америке, но не применяются или редко применяются в России. Так, например, в европейских поездах постоянно можно видеть молодых людей офисного вида, ведущих переговоры по мобильному телефону перед раскрытым ноутбуком. Фактически там, где есть телефон и ноутбук, там и офис. Кто-то может сказать: подумаешь, у меня тоже есть и ноутбук, и мобильник! И что тут интересного! А интересное здесь то, что на наших глазах происходят изменения всемирно-исторического масштаба, надо только уметь их заметить. Походный офис, или, лучше сказать, офис, который всегда с тобой, — это не просто некое чисто техническое усовершенствование. Макс Вебер — первый ученый, понявший и описавший эпохальную роль бюрократии как системы управления, определившей в значительной мере лицо современного мира, называл одним из главных признаков бюрократии, наследницы «патримониальной», или феодальной, системы управления, именно отделение дома от офиса. С этим было связано отделение должности от владения и прочие организационные инновации модерна, с которыми мы живем по сей день. Так вот, офис, который всегда с тобой, есть отрицание этого организационного принципа. Дом и офис как разные пространства перестают существовать. Здесь мы не можем рассмотреть, как отражается это изменение на прочих сторонах бюрократической организации (частично об этом идет речь в последней главе). Каждый может сам найти множество примеров того, как современная техника делает пространство нерелевантным.
Но еще важнее, на наш взгляд, другой аспект исчезновения пространства в ходе глобализации. Пространство делается нерелевантным по причине глобального распространения идентичных культурных образцов. Повсюду — от Берингова пролива до пролива Магеллана, от Исландии до Новой Зеландии — каждый может воспользоваться и пользуется одним и тем же комплексом услуг, как то: получение денег по кредитной карте, обед в «Макдональдсе», комната с ванной в отеле со стандартным набором услуг и даже стандартной мебелью, новости CNN в телевизоре, «Бенетон» и «Адидас» за углом вместе с Сити-банком и т. д. Это и в Венеции, и в Лондоне, и в Бангкоке, и в Пекине. Реальность всего перечисленного подтверждается практическим соприкосновением человека с этими вещами и явлениями. А реальность венецианских дворцов или пагод Бангкока кажется, если можно так выразиться, менее реальной, потому что они не являются необходимыми для жизни и связанными с моими практическими целями. Они похожи на декорации и не более, а может быть, даже менее реальны, чем трехмерное теле— или киноизображение, чем пейзажи Пандоры из «Аватара». Такая вот феноменология современного туризма! Но самое интересное состоит в том, что не только туристы, но и сами жители этих городов уже не способны или все меньше способны воспринимать себя в единстве с традицией, воплощенной в дворцах и пагодах, ибо набор туристских услуг с некоторыми изменениями и дополнениями — это и их реальность. Visa или Master Card, CNN в телевизоре, «кока-кола», чипсы «Lays» и т. д., а также супермаркеты, до отчаяния идентичные друг другу и с почти одинаковым набором товаров на полках, — и в Венеции, и в Москве, и в Пекине. Именно это и есть современная культура, и она едина на всем пространстве земного шара. Это и есть культурная глобализация, делающая пространство нерелевантным. Как же оно может быть релевантным, если, куда бы ты не поехал, ты попадешь в точно такую же культурную и предметную среду!
В общем, пространство становится нерелевантным потому, что перестает быть традиционным, то есть утрачивает свое изначальное родство с населяющими его людьми, состоящими в органичной, в определенном смысле магической, связи с ним. Оно теперь не субстанционально, а функционально: выполняет хозяйственную, рекреационную, организационную и прочие функции. Нерелевантность пространства психологически и идеологически равносильна его исчезновению.
