Анатолий Уткин - Подъем и падение Запада
На своей секретной сессии рейхстаг 17 декабря 1902 г. проголосовал за принятие предложения об арбитраже. В Вашингтоне, Лондоне и Берлине сведущие люди вздохнули спокойно — Запад на этом этапе уладил свои дела.
Панамский канал
Запад широко пользовался подкупом. Солдат панамского гарнизона купили за 50 долларов каждого. Панамская хунта арестовала главу правительственных колумбийских войск генерала Тобара, затем и губернатора Обальдия. (Губернатор, чтобы облегчить свой арест, поселился в доме Амадора.) За решетку посадили несколько представителей центрального колумбийского режима. В Панама–сити Амадор сообщил, что «мир потрясен нашим героизмом», что вчерашние рабы Колумбии стали свободными гражданами, и провозгласил здравицу в честь новорожденной республики Панама.
Четыреста лет мечтаний Запада о сближении двух великих океанов завершились. Заговор панамских сепаратистов, финансированный и подготовленный США, был назван президентом «самой справедливой и достойной революцией». Американское правительство согласилось выплатить 10 млн долл, и ежегодно платить 250 тыс. долл. Варилья подписал соглашение, дававшее Соединенным Штатам право на сооружение межокеанского канала, контроль над важнейшей коммуникацией. Геостратегические позиции Запада окрепли еще более.
К концу XIX в. в США и Англии вызрели тенденции взаимного сближения. Англия искала альтернативу своей «блестящей изоляции», но при этом опасалась примкнуть к какой–либо из континентальных группировок. Ряд английских политиков, в том числе лорд Бальфур, начали пропаганду проамериканских взглядов в духе «единства англосаксов». Охотно цитировались слова историка Маколея о «могущественной нации, в чьих венах течет наша кровь, чье мировоззрение сформировано нашей литературой, которая разделяет нашу цивилизацию, нашу свободу и нашу славу». Эта группа политиков проявила свои симпатии в период испано–американской войны. Лондон блокировал усилия испанской дипломатии заручиться какой бы то ни было европейской поддержкой. В Гонконге английские власти снабжали всем необходимым эскадру Дьюи, а в Каире задерживали пропуск испанских судов к Филиппинам. Более того, британский флот своими маневрами близ Филиппин показал, что может сдержать германскую эскадру, если та присоединится к испанцам. Государственный секретарь Дж. Хэй официально признал, что Британия в ходе войны оказалась «единственной европейской страной, чьи симпатии были на нашей стороне».
Американские поклонники Англии отплатили той же монетой во время войны с бурами. Дело было не в простой солидарности. Рузвельт заметил в связи с неудачами англичан в Южной Африке: «Если Британская империя потерпит серьезное поражение, то это будет означать, что через пять лет, я полагаю, наступит война между нами и одной из воинственных наций континентальной Европы». Политикам он объясняет, что поражение англичан в Трансваале ослабляет всю англосаксонскую расу. Но главный аргумент был такой: Англия сражается на стороне цивилизации, ее поступательного движения, а буры, какие бы симпатии они ни вызывали, стоят на пути исторического развития, мешая ему. Поэтому буры обречены. Историческое развитие, полагал Рузвельт, идет по тропе колонизации.
В 1900–1904 гг. американо–английский союз рассматривался многими в Вашингтоне и Лондоне как залог доминирования США в Западном полушарии и преобладания Англии в остальных регионах. «С Англией в Суэце и США в Панаме мы будем держать мир в крепких объятиях», — писал Лоджв 1905 г. Рузвельту. Чтобы схема была выдержана строго, Рузвельт в частном порядке обсуждает даже вопрос об обмене Филиппин на английские владения в Америке. Речь идет прежде всего о Канаде, но разбирался также вариант обмена Филиппин на Ямайку и Багамские острова. Мысль о присоединении к Штатам Канады сопутствовала Рузвельту все годы его президентства, несмотря на то что дружба с Лондоном являлась одним из краеугольных камней его внешней политики.
Речь шла о стране, индустрия которой производила железа больше, чем Германия, Британия и Франция вместе взятые. Национальный продукт Соединенных Штатов был в три раза больше, чем национальный продукт Британии или Германии, он был в шесть раз больше, чем у Франции.
Если самый рьяный милитарист мира — германский кайзер — видит опасность внутренних междоусобиц европейских народов, то идея сплочения авангарда наиболее развитых капиталистических стран может оказаться ему нечуждой. Намечалось, что Германия получит специальную зону влияния в Малой Азии и в Иране. Американское руководство было готово предоставить Берлину значительную зону влияния в Латинской Америке, Южной и Центральной Азии. Во время аудиенции с императором кто–то сказал: Англия, Германия и Соединенные Штаты — единственная надежда победоносной христианской цивилизации. Теперь Америка вступает в мировую игру, она может быть полезной и для внутриевропейских контактов. Последовал совет англичанам разрешить Германии участвовать в экономической эксплуатации Ирана.
Стало понятно, что война стучится в ворота Европы: кайзер Вильгельм говорил, что лучшей гарантией безопасности Германии является ее способность быстро нанести поражение противостоящей коалиции. Надежда Германии заключается в очевидной неспособности Великобритании долгое время поддерживать постоянный союз с Россией и Францией. Хауз убедился, что основные политические силы Европы слишком завязаны на европейский конфликт. Он пишет Вильсону: «Положение — исключительное. Это милитаризм, дошедший до полного безумия. Если не добиться установления иных отношений, то произойдет ужасный катаклизм. Тут слишком много ненависти, слишком много подозрительности».
Немецкий историк Фридрих Майнеке писал другу: «Ужасное и отчаянное существование ожидает нас! И хотя моя ненависть к врагам, которые напоминают мне диких животных, сильна как никогда, столь же велика моя злость и возмущение теми германскими политиками, которые из–за своих предрассудков и глупости втянули нас в эту бездну. Несколько раз на протяжении войны мы могли заключить мирное соглашение, если бы не безграничные требования пангерманистско–милитаристско–консервативного комплекса, сделавшие такой мир невозможным. Ужасно и трагично то, что этот комплекс оказалось возможным разбить, только сокрушив само государство».
ГЛАВА ПЯТАЯ ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА НА ЗАПАДЕ
Первая мировая война является одним из важнейших рубежей мировой истории, изменивших мировое развитие в социальном, экономическом и военном отношении, по–новому определившие взаимоотношения Запада и окружающего его мира. Она вызвала поистине революционные изменения в индустрии, в технологии, в средствах массовой коммуникации, в организации национальной экономической жизни, в системе внутренних социальных отношений. Эта война с колоссальной силой «высветила» национальный вопрос, дала современную форму националистическим движениям. Она же в конечном счете вывела на арену истории те массы народа, которые как бы «спали до этого историческим сном». В то же время Первая мировая война представляет собой безумный европейский раскол, стоивший европейскому региону места центра мировой мощи, авангарда мирового развития. Запад поплатился за бездумное самомнение.
Берлин, загнавший в тень Францию и доминировавший в торговле с Россией, обогнал Лондон в качестве лидера экономического развития Старого Света. К 1914 г. Германия производила 17,6 млн т стали — больше, чем Россия, Британия и Франция, вместе взятые. Германский «Сименс» доминировал в западной электротехнической промышленности, «Байер» и «Хехст» производили 90 процентов мировых красителей, угля Германия добывала в 1914 г. 277 млн т, тогда как Россия — 36 млн, а Франция — 40 млн т. По доле в мировом промышленном производстве (14,8 %) Германия обошла Англию. Военный бюджет Германии достиг в 1914 г. 442 млн долл, против 324 млн у России и 197 млн у Франции. Складывается ситуация, ведущая к кризису: из европейского концерта выделяется лидер, что заставило остальные страны Запада объединиться ради самозащиты.
Возвышение Германии привело в конце концов к союзу против нее Франции, России и Британии. Устрашенная германским динамизмом, Россия выбрала европейский Запад против европейского Центра. Два наиболее талантливых государственных деятеля России начала века, два премьера — С. Ю. Витте и П. А. Столыпин резко выступали против участия России в коалиционном противостоянии. Столыпин просил 20 лет мира. В тон ему Витте полагал, что катастрофу влечет уже сама постановка вопроса, требующая выбора между Парижем и Берлином. Сейчас, с высоты нового века, довольно отчетливо видно, что великая страна нуждалась в безопасности, в гарантии от эксцессов германского динамизма, но она никак не нуждалась в территориальной экспансии, которая создавала для России лишь новые проблемы.
