Пирс Рид - Дочь профессора
Самолет с такой скоростью пролетел над Европой, Средиземным морем, Египтом и Суданом, что, когда он приземлился в Найроби и Генри с Луизой вышли на воздух, показавшийся им не более жарким, чем в Париже, у них не возникло ощущения, что позади перелет в пять тысяч миль и они на другом континенте, — скорее, они чувствовали себя так, точно просидели несколько часов в кино или в каком-то другом помещении.
Самолет прибыл в Найроби вечером, но, уже привыкнув жить по французскому времени, они не испытывали особенной усталости и решили воспользоваться возможностью тотчас добраться до Момбасы.
Туда они прилетели уже ночью, и здесь, на берегу океана, воздух был зноен и влажен. Генри и Луиза были почти единственными пассажирами в самолете, а в аэропорту не оказалось ни автобуса, ни такси, чтобы добраться до города. Служащий аэропорта, индиец, вызвал по телефону машину.
— А не можете ли вы позвонить в отель? — спросил Генри, стоя, весь потный, под люминесцентным фонарем и чувствуя, как его охватывает ощущение беспомощности.
Служащий покачал головой.
— Вы забронировали номер? — спросил он.
— По правде говоря, нет… не забронировал.
Служащий пожал плечами.
— Час поздний, — сказал он.
— Я знаю, что поздний, — сказал Генри, — но нам же надо где-то переночевать.
Служащий взял телефонную трубку.
— Куда вы хотите поехать? — спросил он.
— Не знаю. В любой приличный отель.
— Я позвоню моему брату.
Генри ждал, наблюдая за Луизой, которая стояла рядом, подвернув внутрь ступни. Он проклинал себя за эту спешку, за то, что очертя голову прилетел в Момбасу в час ночи, не забронировав номера в отеле. Он так привык к педантично упорядоченному образу жизни, что этот внезапно обрушившийся на него хаос — да еще после скольких часов перелета! — довел его почти до слез. Путешествовать стало теперь слишком легко; нелепо так вот скакать с континента на континент, из одного климата в другой, словно ты переходишь из комнаты в комнату в каком-то большом доме.
— У моего брата найдется для вас местечко, — сказал индиец.
— Отлично, — сказал Генри. — Благодарю вас.
Индиец повел их к выходу из хижины, служившей аэровокзалом, и откуда-то из темноты вырулило такси с шофером-негром. Профессор и Луиза забрались на заднее сиденье, их чемоданы погрузили в багажник, шоферу объяснили, куда он должен их доставить. Дорога в город шла вдоль берега моря. Из темноты неясно выступали очертания пальм, окаймлявших шоссе; время от времени Генри и Луиза видели огни костров поодаль от дороги и фигуры людей, сидящих вокруг огня на корточках. Потом они въехали в город: дома, тускло горящие уличные фонари, бары, гаражи, отели. На мгновение Генри показалось, что, несмотря на убожество окружающей обстановки, они получат удовольствие от этой поездки — так все здесь было экзотично, так непохоже ни на что на свете и даже пахло как-то по-особенному.
— Ты устала? — спросил он Луизу.
— Немножко.
— Сейчас ведь, если на то пошло, четыре часа утра… по парижскому-то времени. Верно, нам надо было остаться в Найроби.
— Зато мы теперь лишний день проведем у моря.
— Хоть бы не было слишком жарко.
— Мы привыкнем, папа.
Луиза зевнула и постаралась придать себе спокойно-уверенный вид, хотя платье на ней промокло от пота.
— Я думала, что здесь одни только негры, — сказала она.
— И индийцы.
— Похоже, одни индийцы.
— Могут повстречаться и арабы. Раньше Момбаса входила во владения султана Занзибара, а тот был араб.
— Ты только подумай, — сказала Луиза, — еще утром мы были в Париже, а теперь — на берегу Индийского океана.
— Это получше, чем «Фоли Бержер»?
— О да, — сказала Луиза. — Намного.
Но они воспрянули духом ненадолго; когда машина остановилась перед отелем, их снова охватило уныние. Здание было щербатое, облупленное; крытый, плохо проветриваемый двор, тускло освещенный и обставленный замызганными креслами, заменял вестибюль. Их препроводил сюда, когда они вышли из такси, старый швейцар-негр, который, по всей видимости, говорил по-английски, но предпочел просто молча двинуть рукой с зажатым в ней чемоданом в сторону конторки, давая понять, что прежде всего им следует зарегистрироваться. Генри выполнил эту формальность, после чего проследовал за швейцаром в глубь двора-вестибюля и поднялся по лестнице на галерею на втором этаже. Сюда выходили двери всех номеров отеля, как кельи в монастыре. В сыром воздухе стоял удушливый запах гнили. Перед дверью одного из номеров была натянута проволока, и на ней кто-то развесил застиранное исподнее и носки в бесплодной попытке просушить их. Из-за дверей доносились звуки — негромкие, ибо была глубокая ночь, но все же довольно отчетливые, — тяжелое дыхание и храп. Когда они проходили мимо какой-то отворенной двери, швейцар жестом показал им на нее, как бы говоря, что это может пригодиться; объяснять для чего не потребовалось, так как запах мочи ударил им в нос.
Генри, миллионер, чистюля и щеголь, был в ужасе, но искать другое пристанище на ночь было уже поздно. Поэтому он постарался, как смог, подавить чувство омерзения и примириться со всем этим убожеством, но когда им показали их номер, выяснилось, что у них будет одна комната на двоих — большая, с двухспальной постелью и очень душная; в ней было много жарче, чем на воздухе. Швейцар поставил чемоданы и начал открывать ставни, прежде чем Генри успел спросить, нет ли второго номера. Но сколько бы Генри ни жестикулировал, пытаясь объяснить, что ему нужна вторая комната, в ответ он видел только протянутую руку, указующую на эту единственную комнату, на эту единственную постель. Уходя, швейцар включил медленно вращающийся вентилятор под потолком, словно это могло разрешить все проблемы.
Ванны в номере не было — только раковина в углу. Луиза пошла в уборную, которую им указали по дороге. Генри тем временем открыл чемодан, достал свою пижаму и бритву, потом снял пиджак и галстук и умылся над раковиной.
Луиза вернулась.
— Учти — здесь тараканы, — сказала она и попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось, и она расплакалась.
Генри обнял ее.
— Моя бедная малышка, — сказал он.
— Ох, папа, это просто ужасно, — сказала Луиза.
— Увы, — сказал он.
— И в Париже было ужасно, и я ненавижу Боннефуа.
— И я тоже. — Он похлопал ее по плечу, и она перестала всхлипывать, только тихонько посапывала носом.
— Нам нужно поспать, — сказал он. — Утром все будет по-другому.
Он взял пижаму и прошел в загаженную уборную, где и переоделся, поскольку ширмы в номере не было. Потом постоял на галерее (сопенье и храп поплыли на него снова из всех дверей), чтобы дать и Луизе возможность переодеться. Но когда он вернулся в номер, она стояла возле раковины в бледно-желтой шелковой комбинации, которую купила в Париже, и умывалась.
Она улыбнулась ему, утирая лицо полотенцем. Генри забрался в широкую постель и взял книгу.
— Что-то очень шикарное на тебе надето, — сказал он.
— Я купила это в Париже.
Он смотрел на нее с минуту: сквозь кружева проглядывали очертания груди, короткая шелковая комбинация чуть прикрывала длинные стройные ноги. Потом он снова взялся за книгу, а Луиза спряталась за дверцей гардероба, чтобы надеть пижаму.
— Ты не возражаешь? — спросил он, когда она улеглась в постель рядом с ним. — В конце концов, я могу поспать и на полу.
— Я? Нисколько, — сказала она. — Вот, может быть, ты…
— Разумеется, нет.
— Помнишь, в детстве я частенько… забиралась между тобой и мамой?
Генри улыбнулся.
— Наверное, это покажется нам забавным, когда мы потом будем вспоминать нашу поездку, — сказала Луиза.
Генри положил книгу и выключил свет. Они лежали, отвернувшись друг от друга, но, несмотря на поздний час — ночь опустилась теперь уже и над Францией, не только над Восточной Африкой — и несмотря на усталость, ни ему, ни ей не спалось. Минут двадцать оба ворочались в постели; казалось, что в комнате становится все жарче и жарче.
Генри сел и сбросил тканевое одеяло, оставив одну простыню. Он не знал, спит ли Луиза, но тут она прошептала:
— Ужасно жарко, — и в голосе ее прозвучали истерические нотки — предвестники бессонницы.
— Ничего, потерпи, — сказал он и, успокаивая, положил руку ей на плечи. Дыхание ее стало ровнее, несмотря на невыносимую жару, удесятеренную жаром его руки. Генри не ощущал неудобства от того, что дочь лежала в одной с ним постели, хотя она уже не казалась ему ребенком, — почти бесплотный образ его маленькой дочурки куда-то ускользал, рядом с ним покоилось тело молодой девушки, весомая плоть, и когда она прикорнула к нему, устраиваясь поудобнее, чтобы уснуть в его объятиях, ее нежный, но твердый живот коснулся его бедра. Он почувствовал это, и мгновенно все в нем напряглось — и мозг, и мышцы, — и ему вдруг мучительно захотелось коснуться рукой влажного тела Луизы, проверить, кто здесь рядом, — ребенок или девушка, уже превратившаяся в женщину?
