Вадим Роговин - Была ли альтернатива? («Троцкизм»: взгляд через годы)
Эта версия сохранялась в официальной пропаганде на всём протяжении Хрущёвской «оттепели». После отстранения Хрущёва от власти брежневско-сусловское руководство наложило запрет на всякую официальную критику сталинизма, ограничив возможность обращения к этой теме лишь упоминанием об «отдельных ошибках» Сталина. Критическое переосмысление отечественной истории в этих условиях могло осуществляться лишь в нелегальных, «самиздатовских» или «тамиздатовских» формах. Загнивание брежневского режима, во многом связанное с неспособностью и нежеланием нового несменяемого руководства извлечь уроки из истории, лишало советских людей пробудившейся после XX съезда надежды на возрождение социалистических принципов в политике и идеологии.
Удушливая идеологическая атмосфера, всё более сгущавшаяся в годы застоя, вызвала стремление многих представителей советской интеллигенции к переоценке прошлого на основе традиционных амальгам, т. е. к воскрешению тезиса «Сталин — продолжатель дела Ленина и Октябрьской революции», но только со знаком минус. Если сталинистская пропаганда представляла дело Ленина и его «продолжение» как непрерывную цепь исторических побед, одержанных в борьбе с «врагами ленинизма», то диссиденты 70—80-х годов и идеологи «третьей русской эмиграции» рассматривали всю советскую историю как непрерывную цепь злодеяний и насилий над народом со стороны большевиков.
Широкому распространению данной исторической версии способствовало творчество А. Солженицына и особенно его художественное исследование «Архипелаг ГУЛАГ». Сам этот жанр, апеллирующий не столько к историческому сознанию, сколько к эмоциям читателя, оперирующий не столько документами, сколько отдельными свидетельствами современников, освобождающий автора от изложения фактов в их реальной исторической последовательности, в сочетании с художественным талантом Солженицына благоприятствовал тому, что эта версия получила признание среди как «правых», так и «левых» кругов советской интеллигенции. Сохранение в официальной историографии множества «белых пятен» и фальсификаторских клише способствовало тому, что концепция Солженицына, показавшаяся многим убедительным прочтением советской истории, выплеснувшись в конце 80-х годов на страницы нашей печати, стала преобладающей и агрессивно непримиримой по отношению ко всем иным взглядам на послеоктябрьскую историю.
Краткий период апологетики нэпа и так называемой «бухаринской альтернативы» начал сменяться возрождением давнего мифа о сталинской модели социализма как единственно возможной форме реализации марксистского учения. Место критики сталинизма заняла критика марксизма и большевизма, на которые была возложена вина за все потрясения и трудности, пережитые нашей страной, начиная с 1917 года и вплоть до нынешнего всеобъемлющего экономического и политического кризиса. Год от года нарастает вал статей, в которых корни и истоки сталинизма отыскиваются в «доктринальных предпосылках» марксизма, в идеологии и политике революционного большевизма, наконец, в якобы изначальной ущербности социалистической идеи. Причём в поддержку данной исторической версии не выдвигается никаких новых фактов, аргументов, вообще доказательств. Да и сама она представляет не итог новых исторических изысканий, а перепев основных идей белоэмигрантской и вообще антикоммунистической публицистики.
Данная версия основана на традиционной антикоммунистической концепции о «непрерывности» исторического развития после Октября 1917 года, на изображении в качестве последовательных звеньев единой исторической цепи таких глубоко разнородных по своей социально-политической сути явлений, как Октябрьская революция и гражданская война, с одной стороны, насильственная коллективизация и массовая депортация крестьян, с другой, фальсифицированные судебные процессы и государственный террор второй половины 30-х — начала 50-х годов, с третьей. При такой трактовке сбрасываются со счётов важнейшие исторические обстоятельства, разрушающие эту внешне стройную схему. Октябрьская революция и гражданская война представляли собой вооружённую борьбу народа, в своей массе поддержавшего большевиков, против коалиции сил отечественной контрреволюционной реставрации и иностранной интервенции. Коллективизация сопровождалась многочисленными вооружёнными выступлениями крестьян, грозившими перерасти в «русскую Вандею» (это, разумеется, не снимает исторической ответственности с организаторов насильственной коллективизации и свирепых мер, осуществлявшихся под лозунгом «ликвидации кулачества как класса»). Государственный террор второй половины 30 — начала 50-х годов был направлен против миллионов безоружных людей и осуществлялся инквизиторскими методами фабрикации несуществующих «дел» и выбивания под пытками «признаний» в совершении преступлений.
Амальгамирование всех этих явлений базируется на одном формальном признаке — применении насилия, без учёта характера этого насилия, исторических условий, в которых оно осуществлялось, и классовой природы тех сил, против которых оно было направлено.
Создатели новейших исторических мифологем, не желающие видеть во всей послеоктябрьской истории что-либо кроме насилия, выстраивают мнимо последовательный ряд палачей и их жертв. К числу первых они относят Ленина, Троцкого, Свердлова, Дзержинского как якобы прямых предшественников Сталина, Ягоды, Ежова, Вышинского, Берии. К числу вторых — наряду с безвинными, жертвами сталинского террора — и действительных врагов Октябрьской революции, деятельность которых выражалась в военных действиях и вооружённых заговорах. Наконец, конструируется третья категория — палачей-жертв, т. е. погибших в годы сталинизма большевиков, которые своим участием в Октябрьской революции и гражданской войне якобы фатально подготовили свою последующую трагическую судьбу.
Точно таким же способом воскрешается другая старая советологическая догма — о сталинизме как закономерной кульминации большевистской традиции. Эта идеологическая операция (отождествление политического режима, установленного Октябрьской революцией, и политического режима сталинизма) также основывается на использовании одного общего формального признака — однопартийности, без учёта того, что представляла собой партия при Ленине и что — при Сталине.
Создатели данной идеологической мифологемы игнорируют очевидные различия между идеологией и политической практикой большевизма и сталинизма, который, сохранив привычную марксистскую терминологию и внешне демонстрируя приверженность большевистской традиции, растоптал ключевые идеи и разрушил главные принципы и ценности большевизма: социальное равенство, социалистический интернационализм и непосредственное народовластие. Объявив идею равенства «левацкой уравниловкой», сталинизм создал новые системы привилегий и новые, не менее разительные, чем в прошлом, системы неравенства. Идею интернационализма он заменил идеологией и практикой великодержавного шовинизма и гегемонизма, идею отмирания государства — идеей укрепления государственности и практикой тотального принуждения и насилия.
Не замечают создатели новейших исторических амальгам и одну из важнейших тенденций сталинского бонапартизма: постоянство в преследовании определённой группы своих врагов. Вспомним: за два с половиной десятилетия господства сталинизма удары с одних социальных слоёв переносились на другие, некоторые преследуемые социальные группы и социальные институты внезапно переходили в разряд покровительствуемых. Так, политика «разгрома» старой интеллигенции, кульминировавшая в серии сфабрикованных политических процессов начала 30-х годов над «вредителями» из числа научных, технических и военных кадров, сменилась, пользуясь сталинскими словами, политикой «привлечения и заботы» по отношению к старым специалистам. Полоса гонений на церковь сменилась превращением её в одну из опор сталинского режима. Даже ужасы «раскулачивания» сменились восстановлением в середине 30-х годов в гражданских и политических правах так называемых «лишенцев», включая «раскулаченных». Существовала лишь одна категория жертв сталинизма, по отношению к которой террористическая политика непрерывно ужесточалась. В неё входили профессиональные революционеры и рядовые коммунисты, имевшие какое-либо касательство к внутрипартийным оппозициям 20—30-х годов.
Известно, что на всём протяжении сталинского режима любой человек, осмелившийся хранить хотя бы одну работу Троцкого или других оппозиционеров, неосторожно обмолвившийся о них хотя бы единым добрым словом, «изобличенный в связях», т. е. в совместной работе или товарищеских отношениях с кем-либо из «троцкистов», был обречён на то, чтобы получить самую жестокую статью сталинской юстиции — КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность). Массовый характер такого рода явлений исключает их объяснение личными антипатиями Сталина. Было, очевидно, нечто грозное для самого существования сталинского режима в идеологии, именовавшейся в те годы «троцкизмом». Страх Сталина перед ней был настолько велик, что в ходе кампании по «ликвидации троцкистских и всяких иных двурушников» он уничтожил весь правящий слой, состоявший из людей, которые сохраняли память об иных, ленинских порядках в партийной и государственной жизни. В результате этой превентивной чистки были выжжены не только все те, кто осмеливался когда-либо голосовать за программу левой оппозиции. Миллионы людей, не причастных ни к каким внутрипартийным оппозициям, а напротив, искренне или вынужденно участвовавших в борьбе с ними, тем не менее ушли из жизни с кличкой «троцкист» — самым страшным клеймом, десятилетиями господствовавшим в партии и стране.
