Геннадий Бордюгов - Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь
Сакральное отношение к периоду независимости республик после 1917 года побуждает общественность к новому мифотворчеству. Еще в мае 1989 года был обнародован и принят окончательный вариант широко обсуждавшейся научной общественностью «Государственной программы по истории Грузии», которая предусматривала утверждение новых подходов к ее исследованию, преподаванию и популяризации. Она указывала на необходимость «пересмотра и уточнения исследовательских планов научных учреждений и учебных заведений», причем, если в области древней и средневековой истории предусматривалось лишь «расширение всесторонних исследований», то в отношении исследования истории Грузии новейшей и предреволюционной эпохи требовалась «коренная перестройка». Историки стремительно начали изучать историю трехлетнего (1918–1921) существования Демократической Республики Грузия, к которому был прикован общественный интерес и на изучение чего существовал социальный заказ. Для работ этого направления была характерна явная идеализация ДРГ как страны, сумевшей достичь впечатляющих успехов в утверждении социального и национального мира. Однако в эту идеализированную схему явно не вписывались известные факты социального недовольства трудящихся: неоднократные демонстрации и забастовки, карательные операции войск ДРГ по подавлению восстания в Южной Осетии в 1920 году и их силовое присутствие в Абхазии.
Рассуждая о «войне топонимов», переименованиях улиц с историческими названиями и именами в Грузии, Ю.Д. Анчабадзе обращает внимание на «полное изгнание» из языка некогда широко распространенного в грузинской исторической литературе топонима Южная Осетия, который заменяется словосочетанием Цхинвальский регион (если авторы трактуют современные проблемы), или же средневековыми грузинскими Самачабло или Шида Картли (если речь касается исторического контекста). В качестве основной причины замены называется «искусственность», «изобретённость» наименования Южная Осетия, введенного большевиками для того, чтобы оправдать образование в 1921 году в Грузии Юго-Осетинской автономной области (по другому мнению — еще царскими чиновниками, чтобы расколоть территориальное единство Грузии){81}.
Этот же процесс примечательным образом происходил в Армении, где города, улицы и районы с азербайджанскими названиями начали переименовываться. Причем это касалось не только населенных пунктов, названных именами азербайджанских революционеров (например, Азизбекова), но и просто тюркских топонимов в изобилии присутствовавших в Армении и Карабахе. Новому обычно давались армянские названия, иногда «арменизировались» прежние»{82}.
Во всех республиках постсоветского пространства произошла реставрация символики, являвшейся национальной в те исторические периоды, когда государства постсоветского пространства считали себя независимыми. На Украине во время Российской империи и СССР национальная символика запрещалась, а исторические культурные ценности, выступавшие в роли государственно-политических символов, были или уничтожены, или вывезены с территории Украины. Важность этномобилизующей и нациеконсолидирующей роли исторической символики понимали украинские интеллектуалы — историки и деятели культуры, которые в конце 1980-х — начале 1990-х годов начали обсуждать вопросы обретения украинцами «своей» исторической символики, ритуалов и церемоний, а также возвращения на Украину культурных ценностей. Все это использовалось для обоснования единства украинцев и всех регионов Украины.
Обращение к истории Киевской Руси, государства Богдана Хмельницкого (середина XVII века), Украинской Народной Республики (1917–1920 гг.) объяснялся первым президентом Л.М. Кравчуком следующим образом: «Мы все воспитаны на искаженных фактах. На идеологизации нашего бытия. Это правда. Историки разошлись в мыслях, но факт истории, что для Украины свойственны желтый и голубой цвета, знак тризуб, остается абсолютно понятным… Давайте попробуем ответить на вопрос: какие символы скомпрометировали государство, а какие — политические символы? Я могу точно и ясно сказать, что звезду, серп и молот скомпрометировало государство, а тризуб и желто-голубой флаг — политические силы, которые не были государственными. Чтобы перестать спорить, давайте себе скажем, что никогда не причиним зло народу Украины и будем строить независимое государство под историческими символами»{83}.
Наряду с изменениями в системе праздников, символов и топонимов в ряде республик пересматривается состав национальных пантеонов. В Украине в ряд выдающихся национальных деятелей вошли князья Киевской Руси, украинские гетманы, начиная от Богдана Хмельницкого и заканчивая Иваном Мазепой, Филиппом Орликом, украинские политические деятели XX века: Михаил Грушевский, Владимир Винниченко, Симон Петлюра, Степан Банд ера и др. Одна часть общества отворачивалась от «старых» коммунистических героев и демонтировала памятники Ленину, а другая — отказывалась воспринимать «новое» прошлое и «новых» исторических героев. Резонансными и за пределами Украины стали пожары на могиле поэта В. Стуса, в доме родителей Т. Шевченко, разрушение памятника С. Бандере.
Памятник Степану Бандере во ЛьвовеВ странах Балтии и Центральной Азии особо популярными становятся поэты и писатели, прославлявшие в своем творчестве идеи национальной борьбы, деятели искусства, создававшие символичные памятники. В Казахстане, к примеру, галерея «мучеников и героев» пополнилась именами представителей казахских ханов, баев, деятелей партии «Алаш», репрессированной национальной интеллигенции. При этом почти не изменилось отношение к государственным и партийным деятелям советского периода — А. Джангильдину, У. Джандосову, Д. Кунаеву. Список антигероев возглавили такие пришлые «элементы», как Ермак, Ф. Голощекин, Г. Колбин и другие. В независимых республиках произошли перемены в системе праздников и исторических дат.
И на Украине, и в Казахстане всё громче и резче поднималась тема голодомора. В массовом сознании начинает укореняться представление о специально организованном голоде 1932–1933 гг. с целью полного уничтожения украинского и казахского этносов. На одно из центральных мест выдвинулась и история, связанная с освоением целинных и залежных земель. Политика Москвы рассматривается теперь с акцентом на результатах полного выветривания плодородной почвы на обширных территориях. Делается вывод, что центр вообще намеренно проводил политику сохранения экономической отсталости Казахстана в послевоенные годы, развивал только сырьевую и добывающие отрасли народного хозяйства.
В описании этих и других событий на место политизации пришла мифологизация. Национальной судьбе и национальному характеру придавались черты исключительности. То, что не отвечало этому, просто игнорировалось. К примеру, казахские историки А. Куркчи и С. Примебетов использовали лишь превосходную степень для прилагательных, описывающих главные события национальной истории: если реформа, то обязательно «великая реформа», если создание федерации (Федерации десяти стрел, 634 год), то как «образец администрирования». Если Тюркский каганат между 547 и 645 годом, а затем во время существования в двуедином облике государства Запада и Востока Великой степи «дает первый пример единодушного баланса отношений между внутренней и внешней политикой, между экономической и военно-стратегической экспансией, языковым и родоплеменным единством всех населяющих Великий Тюркский эль народов», то Россия предложила «самый неэкономный в истории способ пересоздания аморфной структуры гигантского пространства Великих степей в нечто устойчивое, но реорганизующееся постоянно через доминанты освоения, добычи сырья, насилия над природой и популяциями через северные ресурсы и Сибирь, через перетасовку энергии по наиболее экологически уязвимой природной среде»{84}.
Одновременно не учитывалось, что некоторые крупные субэтнические общины (алтайские старообрядцы, уральские и сибирские казаки, семиреченские уйгуры и дунгане, немецкие переселенческие деревни на севере и северо-востоке) имеют в этих местах сложившиеся за последние два-три века свои локальные истории. Но их самобытное прошлое не освещается в структурах общих курсов национальной истории Казахстана. К тому же, «приватизировались» как исключительно казахские значительные исторические события, личности, памятники средневековья, являющиеся общим духовно-историческим достижением многих современных тюрко- и монголоязычных этносов Евразии.
Идея этноцентризма порой приобретала формы элементарного абсурда в оценке исторических событий. Политический заказ и следующая отсюда научная нечистоплотность, непрофессиональная безответственность, сознательная неверифицированность фактов и уверенное чувство неприкосновенности оказали плохую услугу «нациецентричности». Обретение собственных исторических «корней» часто превращалось не в научный поиск, а в ожесточенную борьбу с «хранителями» советских традиций. В таких условиях лавина публикаций о прошлом хотя и приковывала внимание общества к собственной истории, нередко была замешана на мистике, эзотерических представлениях и фантастических предположениях. В частности, этим отличались статьи и даже книги, посвященные древним историческим «корням» украинцев.
