Владимир Козлов - Неизвестный СССР. Противостояние народа и власти 1953-1985 гг.
Еще в марте 1954 г., т. е. за два месяца до начала волнений в Степном лагере, руководители лагерных администраций на совещании начальников особых лагерей попытались выразить смутное ощущение накатанной колеи, по которой, как они чувствовали, с весны 1953 г. двигались лагеря. Начальник Озерного лагеря, куда из зараженных вирусом неповиновения лагерей попала часть зачинщиков, говорил о том, что вновь прибывшие заключенные «чувствуют себя „победителями“, поскольку они добились того, что им „комиссия многого наобещала“». Временное спокойствие в лагере он связывал только с тем, что «контингент» ждет каких-то серьезных изменений в своей судьбе. Генерал-майор Деревянко, начальник Речного лагеря, тоже жаловался на «московскую комиссию», работавшую в лагере во время волнений. Обещанный пересмотр уголовных дел и изменения в уголовном кодексе были восприняты заключенными как «очередная победа». Она не удовлетворила полностью их требований, но «они почувствовали, что можно таким путем добиться большего»., Неудовлетворенные ожидания, по оценке Деревянко, были чреваты новой вспышкой забастовок, «саботажа», а также перехода организованного лагерного подполья к методам диверсий и террора. Генерал явно давал понять своему начальству: «надо бы как-то решить вопросы, которые были в свое время авансированы комиссией»,[105] иначе за стабильность обстановки в особых лагерях ручаться нельзя.
Если рассматривать волнения в особых лагерях как единую и последовательную цепь событий, а именно так воспринимали массовые забастовки и неповиновения в Москве, то динамика этого процесса выглядит следующим образом. Начав с протестов против произвола, жестокости, убийств заключенных в лагерях, т. е. фактически потребовав от лагерной администрации «простого» выполнения действующих нормативных документов по режиму содержания, руководящие «комитеты», «штабы» и «комиссии» стали требовать изменения самих действующих норм и требований режима (перевод на режим ИТЛ, свобода передвижения и общения в зоне, восьмичасовой рабочий день и т. п.). В конце концов (и очень быстро) были выдвинуты требования изменить основополагающие принципы репрессивной политики: массовый, пересмотр дел, сокращение сроков наказания, полная или частичная реабилитация или амнистия. Иногда дело доходило до ультимативных требований об освобождении из-под стражи всех заключенных и перевода их на вольное поселение.[106]
Официальные документы отмечали эскалацию требований заключенных — как в рамках отдельных лагерей, так и в развитии конфликта с «особым контингентом» в целом. Другими словами, каждое новое массовое выступление в особых лагерях начиналось с выдвижения все более жестких требований. Превентивные уступки по режиму содержания, простое предоставление льгот не остановили развития конфликта ни в одном из особых лагерей. Ответ заключенных сводился к короткой максиме: «Нам этого мало!».[107]
Все выступления протекали, прежде всего, в форме массовой забастовки. Многодневные отказы тысяч заключенных от работы ударяли по несущим конструкциям сталинского ГУЛАГа как важного элемента «социалистической экономики». В этом смысле новая тактика протеста кардинально отличалась от той, которую применяли политические узники в 1920 — начале 1930-х гг. Заключенные особых лагерей практически сразу, уже при первой пробе сил в Горлаге, отказались от голодовки как метода борьбы. Эта форма протеста, эффективная в иных общественно-политических условиях, предполагающих озабоченность власти своим политическим имиджем в глазах общественности, показала свою полную несостоятельность в борьбе со сталинской диктатурой и закрытой Двойным «железным занавесом», системой эксплуатации труда заключенных. Вместо того чтобы, причиняя ущерб себе, апеллировать к несуществующему общественному мнению и гипотетическому гуманизму власти, узники особых-лагерей нанесли удар в самое сердце системы — они просто перестали работать. Удар был настолько чувствительным, что он, после долгого перерыва, вернул верховную власть в режим диалога с «лагерным населением».
В свое время сознательная глухота сталинского руководства к тому, что происходило в лагерях, делала организованные протесты с выдвижением требований к Москве бессмысленными. Сигналы глушили непосредственно в лагерях, блокируя информацию уже на нижних уровнях гулаговской иерархии, в лагерных отделениях. Даже если сигналы из лагерей доходили до Министерства внутренних дел, то оно рассматривало их как исключительно внутреннюю полицейскую проблему, старательно оберегая Кремль от тревожной и чреватой «организационными выводами» информации. Новое московское руководство имело дело уже с инерционным процессом потери управления лагерями. Оно попыталось разгрести воздвигнутые при Сталине завалы и восстановить традиционные для авторитарных режимов формы прямой связи «вожди — массы» в обход полицейской бюрократии.
Принципиальную новизну событиям 1953–1954 гг. придавало не только новое отношение высших властей к волнениям в лагерях (захотели или пришлось слушать!), но верноподданнические апелляции самих забастовавших заключенных к Москве, которой, оказывается, узники только и могли доверить «всю правду». Демонстративная «советскость», подчеркнутая лояльность по отношению к «ЦК КПСС и Советскому правительству» были отличительным признаком движения, охватившего особые лагеря после смерти Сталина. Лишь иногда сквозь пропагандистскою пелену прорывалось отсутствие единства, не только стратегического, но и тактического, в рядах забастовщиков и повстанцев. Так, в 10-м лагерном отделении Речлага украинские националисты выдвинули поначалу «провальные» и бесперспективные лозунги: «Мы сейчас боремся за самостоятельную Украину, за пшеницу, которую кровопийцы пожирают, мы не признаем никакого Советского правительства и не выходим на работу потому, что нам нужна самостоятельная жизнь, а не работа на паразитов-кровопийцев. Мы здесь не одни, а 20 миллионов, и кровопийцы нас всех не перебьют, и раз мы взялись всеми силами, то будем бороться один за всех и все за одного, до конца».[108]
Ясно, что с такими «узкими» требованиями никак нельзя было рассчитывать на успех. Поэтому на поверхность событий в Речлаге, как и в других особых лагерях, очень быстро вынесло совершенно другие лозунги и иные идеологические мотивировки. По оперативным данным, заключенный E. М. Гольдовский выдвинул, например, идею «антибериевской» политической маскировки беспорядков и противопоставления МВД и правительства».[109] В большинстве случаев даже самые радикальные свои требование руководители заключенных пытались прикрыть традиционной советской риторикой: «удовлетворение наших требований сорвет надежду империалистов на разжигание внутренних противоречий среди советского народа, искусственно созданных врагом Берия и его аппаратом»[110] и т. п. В то же время во внутренней пропагандистской работе среди заключенных, основанной на принципах «слуховой» агитации часто использовались вполне антисоветские аргументы, которые находили должное понимание у значительной части аудитории.
«Просоветская», условно говоря, часть организаторов волнений в особых лагерях, добиваясь приезда «московских комиссий», пыталась восстановить каналы «бюрократической гласности» и найти «всю правду» наверху. Именно поэтому зачинщики постоянно требовали от заключенных соблюдения дисциплины, переговоры вели сдержанно, стремились обеспечить полный порядок в зонах, запрещали, например, «любое сведение счетов по личным вопросам или по какому-либо старому делу», поскольку такие действия «служат на пользу начальству лагеря, а не общему делу».[111] Дождаться комиссии из Москвы, не давая «куму» повода немедленно подавить забастовку силой оружия, лейтмотив действий всех забастовочных комитетов.
Закулисные руководители волнений в особых лагерях, в частности, лидеры организованного оуновского подполья, отнюдь не страдали традиционной русской верой в «доброго царя» и «поддельные грамоты». Зато они умело воспользовались ситуацией, чтобы, во-первых, расширить массовую базу протеста, а, во вторых, говорить с властью на понятном ей языке и с Наибольшей пользой для себя. Из этого диалога лидеры заключенных с самого начала постарались исключить обычных «посредников» — своих естественных и давних врагов, лагерную администрацию. По большому счету, люди, организовавшие выступления или затянутые в них ходом событий и обстоятельствами, скорее имитировали верноподданнические чувства и веру в «добрый ЦК». «Масса», которую довольно успешно в ходе волнений «разлагала» тайная агентура МВД и МГБ, была более искренней.
