Борис Кагарлицкий - Восстание среднего класса
Именно готовность государства субсидировать убыточные предприятия является единственным серьезным аргументом сторонников приватизации. Это, по их мнению, почти генетическая предрасположенность общественного сектора. А субсидии, в свою очередь, понижают ответственность менеджеров, делают неэффективное хозяйствование безнаказанным. Пора, однако, раскрыть страшную тайну неолиберального капитализма. Главным получателем субсидий всегда был и остается именно частный сектор. К прямым субсидиям и дотациям надо добавить всевозможные налоговые льготы, не говоря уже о раздутых правительственных контрактах и в некоторых странах гарантированных государством кредитах. Вытаскивание правительством из долговой ямы разорившихся компаний практикуется в «передовой» либеральной Америке гораздо чаще, нежели в отсталой России. Там, где государство не может прямо тратить деньги налогоплательщика, оно организует операции, выступая для бизнеса чем-то вроде бесплатной службы спасения. В общем, чем более «рыночной» является экономика, тем больше прямого и косвенного субсидирования. Это закономерно: чем меньше объем общественного сектора, тем больше государственных денег переходит в частный.
В Соединенных Штатах в обиход вошла общественная благотворительность в пользу частных корпораций. Государственная помощь бизнесу за счет налогоплательщика исчисляется миллиардами долларов. Оказывается, в отличие от социальных пособий, подобная благотворительность отнюдь не считается зазорной, никоим образом не ведет к «паразитизму» и не разлагает общество. Государственная поддержка крупных корпораций особенно впечатляет на фоне рассказов о «рыночной природе» американской экономики.
Потребительский суверенитет
Радикальные моралисты в Соединенных Штатах призывают покончить с благотворительностью в пользу частных корпораций. В России либеральные журналисты, обнаружив то же самое явление, приписывают его отечественной дикости, отсталости и коррупции и обещают нам, что оно уйдет в прошлое, когда в нашей стране восторжествуют североамериканские стандарты честной конкуренции.
Между тем покончить с этой «благотворительностью» можно, лишь отказавшись от самого капитализма.
Противоречие между общественными задачами и частными интересами существует объективно. И государству приходится с этим считаться (в той мере, в какой оно вынуждено заботиться об общих интересах, а не только обслуживать эгоизм господствующих групп). Попросту говоря, частный бизнес приходится постоянно подкупать, государство должно делать прибыльным то, что источником прибыли не может и не должно быть в принципе.
Единственный способ действительно решить проблему – это изъять из сферы деятельности частного сектора то, что ей не должно принадлежать.
Теория свободных рынков была сформулирована для общества, где множество независимых друг от друга мелких производителей соревновались между собой, поставляя один и тот же товар. Этот товар не только должен иметь цену, он должен четко измеряться в количестве, иметь единые для всех покупателей критерии качества. На этой основе потребитель получает выбор. Продукция в сетевых системах может измеряться количественно, но она принципиально не «штучная». Выбор не овеществляется в приобретении мною конкретного предмета. Также совершенно невозможен потребительский контроль качества в момент получения или использования товара. Электроэнергия может быть экологически более «чистой» или более «грязной», но потребитель этого непосредственно не чувствует (особенно если «грязная» энергия оказывается одновременно более дешевой, что, впрочем, не всегда так). То же относится и к качеству воды, теплу и т. д. Единственным критерием, доступным потребителю, оказывается цена, а самым доступным способом снизить ее (и сделаться более привлекательным в глазах клиента) является экономия на решении общих, коллективных задачах поддержания сети.
Иными словами, из рынка изымается один из ключевых элементов «потребительского суверенитета». С другой стороны, современный глобальный рынок в любом случае все больше отдаляется от модели «идеальной конкуренции», описанной в либеральных теориях. Еще в конце XIX века обнаружилось, что чем более либеральны правила на рынке, тем быстрее там происходит концентрация капитала и соответственно ослабевает конкуренция. Потому значительная часть столь ненавистного либералам государственного регулирования направлена на сдерживание монополизации и сохранение условий для конкуренции. Каждый новый виток технологической революции сопровождается обострением соревнования во вновь формирующихся отраслях, за которым следует очередная стадия концентрации капитала. Два десятилетия неолиберальных реформ в глобальном масштабе привели к небывалой монополизации рынков. Сформировалась система, которую сингапурский экономист Мартин Хор назвал олигополизированным рынком. Конкуренция здесь имеет место, но в совершенно иных формах, чем предполагает классическая теория. В отличие от модели Адама Смита, где производители действуют как бы вслепую, направляемые «невидимой рукой» рынка, десяток-другой крупнейших корпораций, доминирующих в любой отрасли, имеют прекрасную информацию друг о друге и о состоянии рынка. Они могут манипулировать ценами, создавая ложные «рыночные» сигналы, на которые будут реагировать потребители или более мелкие фирмы, они могут безнаказанно совершать весьма серьезные ошибки, ибо обладают достаточными ресурсами, чтобы погасить любой ущерб.
Аргументом в защиту подобных промышленных монополий было то, что они способны даже при концентрации капитала обеспечить определенную конкуренцию между товарами. Но в сетевых системах немыслима и такая псевдоконкуренция (например, поставка нескольких сортов воды по одному водопроводу или нескольких видов электроэнергии в одной розетке). Технически это возможно, но затраты окажутся неоправданными.
Еще в XIX веке стало очевидно, что рыночная система расточительно обращается с ресурсами. В конце XX века выводы, казавшиеся очевидными для поколений, переживших Великую депрессию и две мировые войны, были не то чтобы опровергнуты или пересмотрены, а просто отменены. Однако и социализм, и кеинсианские идеи регулирования возникли вовсе не на пустом месте. Они были не чем иным, как двумя способами ответа на вопросы, которые не в состоянии была решить экономика рыночного капитализма.
Социальная ответственность
К началу XXI века не только вопросы по-прежнему остаются нерешенными, но и предлагать решения (среди «серьезной публики») категорически запрещается. Между тем масштабы проблем стали куда более большими, а расточительство капитализма грозит уже не только экономической, а глобальной экологической катастрофой.
Если конкурентная модель не работает, то максимальная эффективность в системе достигается тогда, когда она будет объединена и поставлена непосредственно на службу обществу. Этот вывод, казавшийся самоочевидным в первой половине XX века, был поставлен под сомнение в 1990-е годы прошедшего столетия, когда все связанное с социализмом и коллективизмом казалось безнадежно дискредитированным. Но полтора десятилетия неолиберальных реформ «от обратного» доказали его правильность. Сетевые структуры коллективного потребления нуждаются в коллективной собственности.
Сторонники капитала призывают нас жить по законам рынка. Что ж, пусть они сами и живут по этим законам. Ни одной копейки, цента, пенса общественных денег не должно идти частному бизнесу. Никаких государственных инвестиций не должно вкладываться в корпоративное предпринимательство. Если субсидирование оказывается социальной, производственной или технологической необходимостью, предприятия должны переходить в общественную собственность. Если корпорация обращается к государству с просьбой о субсидиях, это надо понимать как просьбу о национализации. И это будет строго соответствовать столь любимой правыми «логике рынка».
Однако политики понимают – любая успешная национализация станет прецедентом, наглядной демонстрацией лживости всей пропаганды, которой они потчевали публику на протяжении двух десятилетий. Рынок был Богом, а у Бога не может быть ошибок и недостатков. Признать ошибку божества – значит поставить под сомнение основы религии. Идеологи извели миллионы тонн бумаги, затратили несчетное количество эфирного времени и электричества, чтобы доказать избирателям, что ничто общественное работать не может, что любая национализация есть зло, что всякое государственное предприятие обязательно будет неэффективным. Любой, даже единичный, даже случайный пример, доказывающий обратное, разоблачает всех их, как лжецов. Ибо то, что они говорили нам, выдавалось за аксиому, за абсолютную истину, не нуждающуюся в доказательствах и не имеющую исключений.
