Сергей Витте - По поводу непреложности законов государственной жизни
При всех указанных условиях городское сословие в России, очевидно, не могло представлять самостоятельного элемента сословной жизни. Не только оно не развилось самостоятельно, но напротив – даже самим выделением в особую общественную группу и своим корпоративным устройством оно было целиком обязано Правительству.
Что касается, наконец, дворянского сословия, то сословие это с Московского периода нашей истории до реформ Александра II всегда было «служилым»; все его интересы, все его положение связывались со службой государевой; быть не у дел значило быть в опале. С тех еще пор, как Иван Грозный уничтожил право свободного и истребил титулованное боярство – потомков удельных князей, сохранивших свои государственные права над старыми своими уделами, все дворянское сословие было закрепощено на службу государеву точно так же, как были закрепощены на эту службу и два другие сословия.
В царствование Императора Петра III и Императрицы Екатерины II дворянство было освобождено от обязательной службы, получило корпоративное устройство, особые права и привилегии, но сильного самостоятельного поместного дворянства этими мерами создано не было. «Русское дворянство», писал барон Haxthausen, «не сельское дворянство и никогда, кажется, им не было; оно не имело donjons, оно не проходило через эпоху военного рыцарства, оно всегда служило при дворе, в войсках или администрации, в деревнях же жило лишь незначительное число непригодных к службе дворян»[64].
И действительно, если проследить историю нашего дворянского самоуправления вплоть до половины настоящего столетия, то не трудно заметить, что дворянство по-прежнему тянуло к коронной государевой службе, что лучшая часть его уклонялась от службы по выборам и что вообще первенствующее сословие не дорожило своим правом участия в управлении, не смотрело на него как на право политическое. Со своей стороны, и Правительство считало самоуправление дворянское не правом, а повинностью, средством, путем которого дворянство привлекалось к службе государственной. «Выборы в местные должности», говорит историк нашего дворянства проф. Романович-Словатинский, «сделались для дворянства обязательной службой во втором исправленном издании. Обязательная служба в армии и во флоте, при Сенате и коллегии преобразовалась в обязательную службу в губернии и уезде, при палате или земском суде»[65]. В конечном результате и дворянская служба по выборам, подобно городскому самоуправлению, весьма скоро обратилась в весьма несовершенную форму того же приказного управления. На службу эту выбирались далеко не лучшие люди, и эти выборные, не имеющие никакой самостоятельности, всецело подчиненные органам Правительства, становились зауряд с ними и весьма скоро приобретали все недостатки бюрократии, не обладая ее достоинствами. «Земская полиция», говорит проф. Энгельман, «назначалась, конечно, по выбору дворянства, губернские суды – по выбору дворянства и городов», но как те, так и другие органы исполняли свою задачу плохо и ничем не разнились от коронных учреждений – разве лишь тем, что, может быть, еще более давали оснований к жалобам, чем последние…»[66].
По остроумному выражению Кошелева, дворянство всегда было и оставалось «тестом, из которого государство пекло себе чиновника».
Весь характер дореформенного самоуправления и его значение в системе нашего государственного строя как нельзя лучше определен в Манифесте Императора Николая I от 6 декабря 1831 года: «Священное право дворян», говорит Манифест, «есть право выборов, коим оно поставляет чиновников на государственную службу».
Если проследить всю историю наших выборных должностей и учреждений от Московского периода до половины настоящего столетия, то нельзя, казалось бы, не придти к заключению, что никакой почвы для самостоятельной деятельности общества у нас не было, что была лишь «служба по выборам», но до реформ Императора Александра II не было и «тени самоуправления». Соотношение же периода «великих реформ» со стариной нашей гораздо более верно, чем публицисты рогожского кладбища, определяет другой ученый публицист, на которого ссылается записка Министра Внутренних Дел (стр. 30), Милюков, когда говорит, что «с историческим прошлым наших учреждений этот период связан только как его полное отрицание – во имя требований государственного искусства и во имя успехов, сделанных общественным развитием», что «вопреки выражению известного адреса, поднесенного Александру II раскольниками, старина наша не слышится в новизнах Царя-реформатора»[67].
Небезынтересно также отметить, что мнения московских старообрядцев о старине, слышащейся в новизнах царствования Императора Александра II, не разделяет даже такой приверженец этой старины, как И. С. Аксаков. «Вредная сторона преобразований минувшего царствования», писал он в 1881 г., «заключается в параллельной с ними слабости национального самосознания в самом Правительстве и еще более в образованном русском обществе; в том, что они совершались большею частью (кроме наделения крестьян землею) в духе европейского либерализма, как уступки со стороны власти современным либеральным влияниям. Другими словами: как в некотором смысле уступки политическому властолюбию, созревшему в верхних слоях народных, в так называемой интеллигенции, а не как созидание истинной, чуждой политических властолюбивых похотей, жизненной русской свободы»[68].
Кроме ссылок на заветы старины, записка доказывает, впрочем, что и в настоящее время Россия является по преимуществу страною местного самоуправления, и в подтверждение этого основного положения и в подкрепление своей отправной точки зрения указывает, «что городские учреждения, волости, гмины и сельские общества, казачьи станицы, инородческие общины, улусы, аулы, кочевья и разнообразные союзы покрывают ее сплошною сетью, образуя в большинстве отраслей управления нижние устой, на которых, как на основании, зиждется вся система государственной администрации» (стр. 1). Отсюда следует и тот вывод (стр. 1–3), что в России «элемент чиновничий, приказный уступает в значении тем «нижним устоям», на которых, как на основании, зиждется все ее управление».
С этим положением записки трудно, однако, согласиться; усомниться в нем прежде всего заставляет ст. 80 Зак. Основа, которая гласит, что «Власть управления во всем ее пространстве принадлежит Государю. В управлении верховном власть Его действует непосредственно; в делах же управления подчиненного определенная степень власти вверяется от него местам и лицам, действующим Его именем и по Его повелению».
Уже сама по себе эта статья может объяснить, почему не только в России, но и в Европе так упорно держится воззрение, что Россия есть страна по преимуществу бюрократического, чиновнического управления.
Даже славянофилы и те скорбят о том, что со времен Императора Петра I у нас водворился «немецкий абсолютизм или полицейский, всеобъемлющий государственный механизм»[69]. Классической же страной местного самоуправления Россия появляется впервые едва ли не в записке Министра Внутренних Дел.
Сохранение по сей день таких самоуправлений, как инородческие общины, аулы, улусы, кочевья киргизов, калмыков, лопарей, тунгусов и т. п., указывает на одну особенность России, но только не на ту, какая отмечена в записке, а на другую, на которую указывал даже проповедник искони присущих нам укладов самоуправления И. С. Аксаков – на то, что «процесс нашей исторической формации еще не закончился, не завершился еще и в географическом смысле, так как мы и до сих пор кое-где не нашли еще себе настоящих границ»[70].
Историческая молодость России кончена; уже 37 лет тому назад отпраздновано тысячелетие. И, тем не менее, русская государственность не имеет единой, т. е. сплоченно-однородной этнографической основы. Количественно преобладает русское (великорусское и малорусское) население, но для всей территории оно лишь основное племя, а не повсеместно исключительная нация государства. Постоянное расширение территории сопровождается таким же непрерывным приобщением к населению страны иноплеменных, инородческих элементов. Здесь имеются в виду, главным образом, элементы низшей культуры и даже низших рас – монгольской, финской, тюркской, еще не расставшихся с чумами, землянками, кибитками, войлочными палатками. С этой стороны Россия принадлежит к числу этнографически-незаконченных государств.
В этнографической незаконченности заключается разгадка многих особенностей русской государственности и русской общественности. Тот же постоянный приток инородных элементов, всего чаще низшей расы и культуры, вынуждает государственную власть оставлять в силе привычные формы коллективной жизни «по их обычаям и степным законам»[71]. «Неустроенное еще состояние, степень их гражданского образования и образ жизни»[72] – такова причина той пощады, какая оказывается всем этим аулам, улусам, стойбищам, наслегам, с их князьцами, даругами, шуленгами, зайсангами, тайшами, тоэнами, и т. п. Применять к таким элементам формы и способы обшей администрации прямо невозможно по соображениям чисто этнографическим. Такое самоуправление оставляет Англия и другие страны для туземцев своих колоний; его предоставляют и Сев. Амер. Штаты краснокожим. Еще больше имелось оснований для такого поведения, как указано выше, в период Московского государства, когда внимание государственной власти было поглощено собиранием русской земли – охранением или расширением государственной территории, а в области внутреннего управления делались первые попытки устроить государственное обложение; даже такая задача государства, как поимка воров и разбойников, была не по силам для тогдашнего внутреннего управления и потому предоставлялась местным населениям.
