Сергей Кургинян - Суть времени. Том 4
Как там процитировал Поэгли? «Времена не выбирают, в них живут и умирают».
Времена не выбирают, но те, кто умирают и умирали, — наши деды и прадеды — меняли эти времена. А главное — вырывали страну из безвременья.
Блок по этому поводу писал:
Не стерег исступленный дракон,
Не пылала под нами геенна.
Затопили нас волны времен,
И была наша участь — мгновенна.
Вот из этой мгновенности безвременья наши прадеды вырывали страну. Прадеды и деды вырывали ее, умирая и попирая смертью смерть.
Что же случилось потом? Об этом сейчас и надо поговорить.
Человек — это тонкая пленка между тем, что мы называем «организованными формами существования рода человеческого», или «культурой», или иногда «цивилизацией» (не путать с другими вариантами того же самого определения; «цивилизация» — очень многомерный, многовалентный термин), и зверем. Считается, что именно в этой тонкой пленке сосредоточено все доброе, а все темное и злое содержится ниже — в звериной, дочеловеческой толще.
Если бы это было так, то конструкция, конечно, очень страшная: тоненькая-тоненькая пленка, которая еле держится, — и все время прорывающиеся сквозь эту пленку лавы дочеловеческого. Это очень совпадает с концепциями психоаналитиков — неважно, Юнга или Фрейда, тут весь вопрос в том, что такое подсознание. Но главное, что есть вот эта тонкая пленка сознания, и под ней — гигантские, все время готовые сокрушить ее тектонические массивы бессознательного.
Но эта картина сейчас, в первое десятилетие XXI века (да и чуть раньше), не вполне точна. Все, что мы называем «зверем», на самом деле явление более сложное. Все это доприродное проникнуто отнюдь не одним только духом тьмы и агрессии, джунглей и войны всех против всех. Оно проникнуто и совершенно другим духом. Речь идет не только о коллективизме, альтруизме, которые Конрад Лоренц нашел в пределах дочеловеческих сообществ. Речь идет и о большем.
Исследователи обнаружили эмоции, которые, как казалось, могут руководить поведением только отдельных высших представителей рода человеческого, в дочеловеческом сообществе. Они исследовали крыс (это очень известные эксперименты) и насыщали все их низшие фундаментальные потребности: в пище, воде, агрессии и так далее. Насытив все эти потребности, они предлагали крысе игру под названием «исследование лабиринта». Они актуализировали в крысе поисковую эмоцию — что происходит в этом лабиринте? Крысе ничего там не нужно — она не ищет там пищу, она не ищет там особь для совокупления, она не хочет никого порвать на части. Она просто хочет узнать, что там происходит.
Это называется «поисковая эмоция».
Для того чтобы исследовать силу поисковой эмоции у крысы, включался ток различного напряжения и силы. Среди крыс оказывались отдельные особи, которые шли на этот ток, даже если сила тока была несовместима с жизнью особи. Особь умирала на этом токовом барьере только ради того, чтобы продолжать поиск. То есть желание вести поиск оказывалось выше, чем инстинкт самосохранения. Подчеркиваю, это была крыса — не человек, в котором, естественно, все эти этажи эмоций оказались гораздо более мощными. Если дочеловеческое, крысиное существование — это маленькая головка такого рода эмоций с огромным раздутым телом «нижних этажей» (пища, агрессия и так далее), то предполагалось, что человек — это тело с очень раздутой головкой высших потребностей.
Тут и начинается теория потребностей. О каком типе человека мы говорим? Что такое человек?
…Что значит человек,
Когда его заветные желанья —
Еда да сон? Животное — и все.
Это Шекспир. Это сказано много веков назад.
Итак, когда мы говорим о том, что целью человека является благополучие, которое должно быть низведено к преувеличенному, гипертрофированному и, даже можно сказать, нормальному, но очень богатому насыщению потребностей: в сексе, пище, питье, удовольствиях, еще чем-то, — мы действительно уверены, что у человека нет ничего другого? Что можно насытить эти потребности в человеке и человек будет счастлив?
Что тогда мы имеем в виду под человеком? На какой системе аргументов, на каком теоретическом базисе основывается эта модель человека? Это что за человек как «машина удовольствий»? Кроме принципа удовольствий, то есть удовлетворения низших потребностей, ничего больше нет? А счастье «открывать новое»? А, наконец, любовь?
В начале цикла передач «Суть времени» я говорил о продаже первородства за чечевичную похлебку. Что происходит с человеком, когда он продает первородство за чечевичную похлебку? Он теряет способность любить. Теряя способность любить, он теряет безумно много — он теряет бытие. Он теряет то, что связано со способностью не «иметь», а «быть». Если кто-то помнит, я тоже говорил об этом в первых передачах данного цикла. Он теряет это, потому что любовь — это счастье отдавать и даже жертвовать. И это невероятное счастье, являющееся основой подлинности.
Человек, который любит Россию, свой народ не обменяет счастье этой любви на телефонный тариф. Если же он обменивает счастье любви на телефонный тариф — значит, он не знает, что такое любовь. И он может бегать куда угодно: из театра или кино в монастырь, а из монастыря в пиар-компанию, а потом еще куда-нибудь, к каким-нибудь буддистам, а от буддистов еще к кому-то… Он может бегать куда угодно, у него пути нет. Он сбился с дороги. Он любить не может. Он бесконечно несчастен, потому что он лишен любви. Будучи лишенным любви, он не может отдавать. Он не может быть счастлив тем, что он отдает, и внутри поселяется огромная пустота, которую надо чем-то заполнить. И тогда в эту пустоту надо засунуть как можно больше «иметь».
«Хочу иметь вот это, это, это!» — кричит героиня моего спектакля. Она кричит после того, как что-то вырвано и она лишена этой способности любить. Что-то произошло с огнем любви. Он потух, он оказался ушедшим на какую-то бесконечную глубину, из которой никак не может всплыть. И вот тогда ужас безлюбости рождает необходимость компенсации в этом «иметь». И все эти домики, все эти машины, все эти дворцы, все эти яхты, вся эта лихорадка, все эти очереди в позднесоветских магазинах, перешедшие в «Джинсовые раи» и прочее — все это потребительское безумие связано только с одним — с безлюбостью, которую надо чем-то заполнить. С гигантской внутренней каверной, которую хоть чем, но заткни, потому что когда там такая пустота, то просто страшно. Каждую секунду кажется, что туда войдет уже окончательный ад.
Эти вечные эрзацы, это вечное упование на то, что каким-то образом можно будет… ну, если нельзя любить, то можно развлечься; если нельзя любить, то можно приколоться; если нельзя любить, то можно… Но главное, что нельзя любить. И смысла жизни тогда нет.
Когда возникает любовь, вместе с нею возникает счастье жертвы, счастье дара и готовности отдать. Ты счастлив, что ты можешь отдать, а не получить.
Когда ты отдаешь, тебе возвращается нечто в виде ответной волны. Ты преодолеваешь то, что Маркс называл отчуждением. Ты обретаешь полноту человеческого бытия — и вместе с нею подлинность.
Человек, который сам не может любить, не может отличить подлинное от неподлинного. Его можно водить за нос как угодно до тех пор, пока ты снова в нем не зажег огонь любви или этот огонь не поднялся из каких-то последних глубин и не оживил его душу.
Тогда он все поймет. Он сразу увидит, в чем отличие суррогата от подлинности, чести от бесчестия. Любовь рождает в человеке состояние «быть». Отсутствие состояния «быть» рождает в человеке состояние «иметь». Человек, погруженный в «иметь», несчастен, он мечется в аду. Но он может в нем метаться с разной скоростью, в зависимости от того, насколько в нем можно разбудить хотя бы низкую мотивацию.
То, что предложили люди, взявшие на вооружение картину Ньютона (и, прежде всего, конечно, англичанин Локк), было связано именно с тем, как использовать вот эти метания в поисках возможности «иметь», как разбудить это «иметь», как разбудить все низменное и какие институты, учреждения, рамки надо этому поставить, чтобы оно тянуло наверх.
Позже на столетие или больше это все будет соединено с теорией Дарвина. Но еще задолго до Дарвина такая социальная модель была принята на вооружение как прямое следствие модели Ньютона.
Если мир — это безупречная машина, вращающаяся по определенным законам;
если все подчинено дифференциальным уравнениям, а все территории гладки и предсказуемы и все это напоминает заведенный механизм;
если такова реальность;
если разум, наконец, открыл нам подлинную реальность — не ту, которую дают нам наши ощущения и суеверия, а подлинную реальность, открытую только разумному, и мы теперь понимаем, что это естественно в высшем смысле слова, это хрустальная беспощадная красота природы,
