Даниил Краминов - Сумерки в полдень
— Да, но, пока он премьер-министр, Англия, несомненно, будет сжимать кольцо вокруг нас с помощью Гитлера, Муссолини, варшавских полковников, японских милитаристов, — сурово проговорил Малахов. — И чтобы нас не задушили, мы должны разорвать это кольцо.
Курнацкий посмотрел на него с едва уловимой ухмылкой сомнения и даже недоверия.
— Если действительно взят курс на то, чтобы окружить нас железным кольцом и сжать его, — заметил он, — нам нужно всеми возможными путями добиваться благоприятных перемен в Англии и во Франции, искать поддержки в Америке, где антинацистские настроения очень сильны.
— Добиваться перемен? — переспросил Малахов. — Каких перемен?
— Прихода к власти… других людей… деятелей, — не сразу ответил Курнацкий, — ну, хотя бы смены некоторых министров.
Малахов отрицательно покачал своей крупной головой.
— Напрасные расчеты, Лев Ионович, — решительно объявил он, стукнув большим мягким кулаком по полированной крышке стола. — Высший свет Англии, как сообщает Краевский, боготворит Чемберлена, молится на него, а банкиры и промышленники готовы скрепить его союз с Гитлером крепкими финансовыми и деловыми узами с германскими банкирами и промышленниками. Во Франции устроили вернувшемуся из Мюнхена Даладье королевскую встречу, а газеты провозгласили его национальным героем. В Америке, хоть там и сильны антинацистские настроения, распахнуты сейфы богатейших банков для германских промышленников, вооружающих Гитлера новейшим оружием.
— Но в правящих кругах этих стран всегда шла и идет междоусобная борьба, — стараясь придать своим словам характер справки, нежели возражения, сказал Курнацкий. — Она может привести к нужным нам переменам, если мы своим поведением, своими шагами на международной арене поддержим тех, кого надо.
— До недавнего времени я тоже верил в такую возможность, — признался Малахов. Он помолчал немного и с неожиданным для Антона ожесточением добавил: — Ныне те, кого следовало поддержать, притихли, отошли на задний план, а наши враги объединились, спаянные единой надеждой сокрушить нас руками Гитлера, покончив с государством рабочих и крестьян раз и навсегда.
— Тем труднее для нас разорвать кольцо, которым, как вы убеждены, окружают нас, чтобы задушить, — с прежней вкрадчивой осторожностью заметил Курнацкий. — Во всяком случае, одними своими силами мы его не разорвем.
— Разорвем! — уверенно произнес Малахов, опять стукнув кулаком в крышку стола. — Непременно разорвем! Двинский сообщает, что некоторые германские промышленники считают более выгодным и надежным торговать с нами, чем готовиться к дорогостоящему и рискованному «освоению» обещанного Гитлером «жизненного пространства на Востоке», а один знакомый ему генерал прямо заявил, что германские военные не хотят быть оловянными солдатиками, которыми движут чужие руки.
— Узнаю Двинского! — насмешливо бросил Курнацкий. — Он смотрел и смотрит на свою Германию глазами влюбленного, который видит в любимой только прелести и достоинства.
— Двинский видит все, что надо видеть, — поспешил вставить Щавелев, задетый тоном Курнацкого. — Он смотрел и смотрит на Германию глазами коммуниста.
— Не знаю, какими глазами смотрит на Германию Двинский, — произнес Малахов, — но почему бы нам не поддержать и германских промышленников, если они хотят добрых деловых отношений с нами, или военных, которые не хотят с нами воевать?
— Вы думаете… вы хотите… — растерянно пробормотал Курнацкий, удивленно уставившись сверкающими глазами в толстое лицо Малахова, — вы допускаете мысль… возможность… примирения с Германией?
— До недавнего времени у нас были хорошие деловые отношения с Германией, и я верю Двинскому, что германские промышленники заинтересованы в их восстановлении, — сказал Малахов, скорее поясняя свою мысль, чем отвечая на недоуменные вопросы Курнацкого. — Что касается германских военных, то не любовь к нам, а страх заставляет их быть осторожными. Тот же генерал сказал Двинскому, что даже в генеральном штабе сухопутных сил считают планы «похода на Восток» в настоящее время очень рискованными. Гитлер, конечно, авантюрист, но и авантюристы не бросаются в авантюры без надежды выиграть. До сих пор он больше полагался на слабости противников, чем на свою силу, и выбирал для своих ударов то направление, где рассчитывал встретить наименьшее сопротивление. Если к нашей силе, о которой знают в Берлине, прибавить еще смелую и умную политику, мы можем избавиться от опасности военного нападения или, по крайней мере, отодвинем ее на какой-то срок. Выиграть два-три года — значит стать еще сильнее. «Умиротворители» в Лондоне и Париже довольно потирают руки: помешанного на антисоветской ненависти Гитлера удалось направить прямехонько к нашим границам, хотя для этого пришлось пожертвовать Чехословакией. Думают, что в подлой и грязной игре, затеянной ими против нас, они заполучили в свои руки главный козырь, которым теперь могут ходить где, когда и как им вздумается. Но они скоро убедятся, что их игра, как и всякая нечестная, жульническая игра, не может долго продолжаться и что она не принесет им выигрыша. Мы заставим этих игроков заплатить за обман и жульничество дорогую цену. Те, кто посеял в Мюнхене антисоветский ветер, пожнут бурю, которая сокрушит прежде всего их самих…
Малахов говорил о трудности создавшегося для Советского Союза положения и сложности международной обстановки, но мысли Антона невольно возвращались к словам о ветре и буре. Уже во время первой встречи с Малаховым он отметил его склонность или способность оценивать события сжато, прибегать к образным, острым и точным обобщениям. Антон скорее надеялся, чем верил, что ветер, посеянный в Мюнхене, принесет бурю, которая обрушится прежде всего на четверку, решившую растерзать Чехословакию, затем на хозяев Кливдена, потом на всех, кто прославлял «великих миротворцев» или рукоплескал и пел: «Он дьявольски славный парень» — у стен кирпичного лондонского дома, из окна которого седовласый старик потрясал клочком бумаги: «Это мир на все время жизни нашего поколения».
Занятый этими мстительными мечтами, Антон спохватился и стал прислушиваться, когда услышал свое имя. Собственно, не обращаясь ни к кому, Малахов сказал, что не видит серьезных оснований для того, чтобы отзывать Карзанова с заграничной работы.
— Но в Форин оффис дали понять, что он нежелателен в Англии, — заметил Курнацкий, кивнув в сторону Антона.
— Потребовали его отзыва, что ли? — переспросил Малахов, не полагаясь на туманное «дали понять».
— Нет, отзыва не потребовали, — пояснил Курнацкий. — Отзыв — это конфликт, дипломатическое осложнение, а англичане предпочитают все делать тонко.
Малахов нагнул голову, отчего его тугой воротник врезался в полный подбородок. Помолчав немного, он поднял голову и повелительно взглянул на Щавелева.
— Подумайте, что можно сделать.
— Хорошо, Михаил Сергеевич, подумаю.
Антон и Щавелев поднялись и вышли вместе. В приемной Антон крепко сжал его руку.
— Спасибо вам за поддержку. Я уж думал, когда шел сюда, что всему конец.
— Нет, Карзанов, нет, — убежденно возразил Щавелев. — Пока это только начало.
«Только начало», — повторил про себя Антон, направляясь к двери. «Только начало», — думал он, спускаясь по отлогой лестнице к выходу. «Только начало», — продолжал он думать, шагая от Красной площади к Замоскворецкому мосту. «Да, да, только начало», — говорил он себе, остановившись на мосту и глядя на медленно текущие холодные воды Москвы-реки.
Сперва он относил «только начало» к себе, к своей работе, надеждам, планам, потом стал думать, что это «только начало» относится к тому, что произошло в последние месяцы не только с ним, Антоном, но и с Ефимом Цукановым, с Жаном-Иваном Капустиным, с братом Петром и Тербуниным, с Володей Пятовым и Хью Хэмпсоном — словом, со многими, многими людьми, попавшими, подобно ему, в круговорот больших событий. Он не знал, чем и когда кончится это «начало». Он лишь чувствовал, что сумерки, спустившиеся на землю в полдень, переходят в темную ночь, которая может длиться долго-долго.
Не знал Антон и того, какую бурю принесет Европе, всему миру посеянный в Мюнхене ветер. Уже через четыре с половиной месяца Чехословакия совсем перестанет существовать, а еще через пять месяцев нацистская армия обрушится всей своей мощью на Польшу, чья полковничья клика лишь недавно помогла фашистской армии сокрушить Чехословакию. Шесть месяцев спустя нацисты водрузят свой флаг с черной свастикой над Копенгагеном и Осло, а через месяц вторгнутся в Бельгию, Голландию и Францию. Даладье, уверявший других, что слову Гитлера можно верить, в панике убежит из Парижа и вместе с фатоватым Франсуа-Понсе окажется в «привилегированном» гитлеровском концлагере. Чемберлена прогонят в отставку, и год спустя он умрет почти одновременно со своим единомышленником — послом Гендерсоном; их советник или наушник Вильсон, удаленный от дел по подозрению в измене, переживет обоих ровно на тридцать лет и умрет в презрении: немецкие документы, обнаруженные позже, выдадут его потомству как гитлеровского агента.
