Даниил Краминов - Сумерки в полдень
— Да не это главное! — воскликнула Катя с отчаянием. — Не это!
— А что главное? — Мачеха удивленно оглянулась на нее и вдруг понимающе, даже обрадованно заулыбалась: — Ах да, понимаю, понимаю…
Юлия Викторовна снова повернулась к Антону, погладила кончиками пальцев его галстук, восхищенно улыбнулась: «Какой красивый галстук!» — и доверительным шепотом сказала:
— Вы должны быть рыцарем, Антон Васильевич, и не мешать Кате и Игорю. Вы же хотите, чтобы Катя была счастлива? Конечно, хотите. И они — такая пара… такая чудесная пара…
— И это не главное! — закричала Катя, услышав последние слова. Она выбежала из отцовского кабинета, повторяя зло и обидчиво: — Не главное, не главное, не главное…
Антон хотел броситься за ней, но Юлия Викторовна схватила его за лацкан пиджака и удержала, продолжая упрашивать:
— Устранитесь из Катиной жизни, Антон Васильевич. Будьте рыцарем, устранитесь тихонько, интеллигентно, без грубых и пошлых сцен.
— Я не хочу никаких сцен, — раздраженно возразил он, — я только хочу поговорить с ней, объяснить ей…
— Не надо ей ничего объяснять, — мягко сказала Юлия Викторовна.
— Но я любил Катю и считал, что она любит меня.
— Вы ошибались, Антон Васильевич. Катя увлекалась вами и Игорем, иногда больше вами, чаще же им. Ей, наверно, хочется удержать около себя и вас — все женщины ужасные собственницы, — но сейчас лучше будет для нее и для вас, если вы устранитесь из ее жизни.
Антон оторвал цепкие пальцы от лацкана своего пиджака и отодвинулся от Юлии Викторовны. Он мало понимал эту семью раньше, хотя и был привязан к ней, теперь его охватило настоящее смятение. Чем меньше человек знает то, что влечет его, тем больше идеализирует, и Антон видел и Георгия Матвеевича, и Юлию Викторовну, и, разумеется, Катю такими, какими ему хотелось их видеть. Когда-то он был готов считать себя членом их семьи. Он понял, что для них он не был своим, а теперь стал чужим, ненужным, нежеланным. Три месяца назад его вытолкнули из этого кабинета на лестницу, сейчас посоветовали устраниться из Катиной жизни. Он сделал еще несколько шагов назад и, ощутив спиной дверь, коротко поклонился, сказав укоризненно и жестко:
— Извините, что побеспокоил. Больше я к вам не приду. Извините!..
Глава двадцать восьмая
Гонимый тягостными мыслями, Антон долго бродил по ночным московским улицам. Надвинув шляпу на глаза, чтобы не сорвал сырой, зябкий ветер, и подняв воротник пальто, он шагал по мокрым мостовым и тротуарам, не чувствуя ни холода, ни усталости. Обогнув Кремль и перебравшись по мосту в Замоскворечье, он прошел мимо гостиницы до Устьинского моста, вернулся, но не вошел в ярко освещенный гостиничный подъезд, а пошел дальше по Ордынке, свернул на Пятницкую и вышел к Павелецкому вокзалу, вдруг вспомнив, что восемь лет назад впервые высадился в столице с этого провинциально тихого вокзала. Смотря на его мутно освещенные окна, Антон вспомнил свою все еще короткую жизнь сначала в Москве — какой же простой, безоблачной и обещающе увлекательной она была! — потом прервавший ее неожиданный вызов к Щавелеву, разговоры с Малаховым и Курнацким, торопливые и суматошные приготовления к работе за рубежом и, наконец, путь в Берлин и поездки в Нюрнберг и Берхтесгаден. Он перебрал, как нервные люди перебирают четки, напряженные и тревожные дни, проведенные им в Лондоне. Выходило, что везде и всегда он поступал с искренней убежденностью, что действовал в интересах дела, которое ему поручили. И все же его отозвали домой. Отозвали так осторожно, что он даже не догадался.
Антон вернулся в гостиницу около трех часов ночи, продрогший и усталый, но, даже, пригревшись в теплой постели, не смог уснуть. Нервы его были взбудоражены, и он продолжал то мысленно укорять Катю за неверность или неверие ему, то жалел себя: самые честные искренние стремления обернулись неудачей, может быть, даже бедой. Утром, побрившись и приведя себя в порядок, но отказавшись от завтрака — у него кусок не полез бы в горло, он явился в наркомат в самом начале рабочего дня и направился в отдел, пославший его в Англию.
Начальник отдела Горский — добродушный, круглолицый и румяный толстячок, вернувшийся из Англии год назад, — знал только, что Лев Ионович Курнацкий, получив сообщение из Лондона, распорядился вызвать Карзанова в Москву, предупредив Краевского, что молодой сотрудник полпредства, по всей вероятности, в Англию не вернется. Он посоветовал Антону сразу же отправиться в отдел кадров, где, по его словам, все знали. Но в отделе кадров пожилой, морщинистый, снедаемый какой-то болезнью человек сказал Антону, что Лев Ионович отправил «дело Карзанова» товарищу Щавелеву со своим письмом, содержание которого отделу кадров неизвестно. Позвонив Щавелеву, он доложил, что «Карзанов в Москве», и спросил:
— Будете беседовать с ним или сначала пусть напишет объяснение?
Худое, болезненное лицо сотрудника отдела кадров нахмурилось.
— Завтра к одиннадцати часам будьте у товарища Щавелева, — сказал он.
На другой день без четверти одиннадцать Антон сидел у двери кабинета Щавелева, напряженно соображая, что же он такое натворил. С той минуты, как сначала Горский, а потом «кадровик» подтвердили, что его отозвали домой, он думал об этом, почти не переставая. И теперь ожидал встречи с Щавелевым в таком угнетенном состоянии, словно решался вопрос: жить ему или не жить?
Ровно в одиннадцать Антон приоткрыл дверь.
— Можно войти? — спросил он.
Щавелев что-то писал, его густые седые волосы свисали на лоб, закрывая очки в желтоватой оправе, и, чтобы посмотреть на дверь, ему пришлось, подняв голову, откинуть волосы со лба.
— Входите! Входите! — радушно проговорил он, глядя на Антона поверх очков. — Карзанов, что ли?
— Да, Карзанов, — подтвердил Антон, приближаясь к столу.
Щавелев поднялся со стула, протянул через стол руку. Пригласив Антона сесть, он пытливо всмотрелся в его лицо, то ли желая убедиться, что перед ним именно тот человек, который назвал себя Карзановым, то ли изучая бледное, измученное бессонницей и тревогой лицо молодого человека.
— Ну, как доехали? — спросил, видимо, не желая начинать разговор с неприятных вопросов.
Антон ответил, что доехал благополучно, и замолчал.
— В Берлине задерживались?
— На одни сутки.
— Двинского видели? Как он там?
Антон сказал, что видел Двинского на проводах тела Мишника, потом заходил к нему со своим другом Пятовым.
Щавелев отодвинул в сторону исписанные листки бумаги, вытащил из ящика стола тоненькую синюю папочку, положил перед собой, молча и сосредоточенно перелистал. Закрыв, посмотрел на Антона внимательно и строго.
— Вы знаете, почему оказались в Москве? — спросил он тихо, и Антон так же тихо ответил:
— Я попросил товарища Краевского отпустить меня в Москву по сугубо личным причинам.
— Каким, разрешите узнать?
Антон опустил глаза. Ему не хотелось обременять этого занятого человека рассказом о своих сложных отношениях с Катей.
— Точнее, для устройства семейных дел. Но сейчас это не имеет значения, — печально сказал он и, поколебавшись, добавил: — Считал, что у меня в Москве есть невеста, а она, как оказалось, уже не моя невеста. Вот и все.
— То есть?
— Разлюбила…
— Ах вот оно что! — понимающе воскликнул Щавелев и тут же предположил: — Наверно, были причины?
— Может быть, — апатично согласился Антон. — Кто-то позаботился о том, чтобы мои письма не попадали ей в руки, — я подозреваю ее мачеху. И это, пожалуй, было главной причиной или, вернее, поводом.
Щавелев взглянул на Антона с укором.
— А может быть, она узнала о вашей связи с англичанкой?
— Ни с какой англичанкой я не связывался! — резко возразил Антон. — Я только встречался с ней!
Щавелев поморщился.
— Не горячитесь, Карзанов! Лучше расскажите все…
Антон рассказал о Пегги: где и как встретились они в первый раз, как убегали вместе и прятались от полиции, избивавшей демонстрантов, а затем случайно оказались на митинге в Излингтоне, и он пригласил ее на спектакль, после которого угостил ужином и отвез в такси домой.
Щавелев снова открыл и закрыл синюю папочку и, облокотясь на стол, напомнил Антону, что перед отъездом за границу его предупреждали: при выборе знакомств с иностранцами быть особенно осторожным.
— И все же вы познакомились с белогвардейцем-мамонтовцем Луговым, который, став наемным борзописцем, долгие годы призывал к войне против нас, — упрекнул Щавелев. — И до последних дней поддерживали с ним знакомство, хотя Курнацкий запретил это категорически.
Антон объяснил, что познакомился с Луговым-Аргусом случайно, встреч не искал, но и не избегал, а его информацией пользовался, потому что находил ее полезной: бывший князь знал многое из того, что делалось за кулисами английской политики. Он, к примеру, помог разоблачить наших врагов — «кливденскую клику», навязавшую Англии политику вражды к Советскому Союзу и дружбы с гитлеровской Германией. Верно — не любовь к Советской стране, а ненависть к носителям «нового порядка» заставила Лугова-Аргуса проповедовать союз Англии и Франции с Россией, и все же Антон считал своим долгом поддержать его.
