Дик Моррис - Игры политиков
Подобно тому как Рональд Рейган двигался от консерватизма к мысли об американской предназначенности, а Черчилль от проблем сохранения империи — к спасению Британии и всей цивилизации, де Голль начал говорить о величии французской нации. В 1940-е годы он отталкивался главным образом от того, что вызывало протест, — партийного правления. В 1950-е отрицательный импульс сменился положительным величием Франции. Поднимаясь над процедурными вопросами, де Голль, чем дальше, тем больше, представлял себя не противником партий, но заступником Франции. Окончательный переход на эти позиции знаменовал воплощение предсказания, сделанного еще в 1947 году: «Наступит день, когда, отбросив пустые игры и сломав порочную систему, благодаря которой нация сбилась с пути, а государство утратило всякую силу, большинство французов соберутся под знаменами Франции».
В годы, когда де Голлъ зализывал раны в «пустыне», французское правительство действительно только и делало, что шаталось, как на ветру. Парламент, пребывавший в состоянии перманентной борьбы, то и дело тасовал кабинет. За свои двенадцать несчастных лет Четвертая республика сменила их в общей сложности двадцать шесть. Премьер-министры менялись чаще чем раз в год; хрупкие коалиции, на которые они опирались, готовы были в любой момент рухнуть и никоим образом не обеспечивали хотя бы малейшей стабильности во внутренних и международных делах.
Де Голль указывал, что в основе деятельности политиков Четвертой республики эгоизм лежит в еще большей степени, чем обычно, ибо стремительная смена премьер-министров и правительств означала, что у них нет политической базы для сколько-нибудь серьезных действий. Чем меньше они делают, тем больше у них шансов удержаться у власти. Французы даже придумали специальный термин — «immobilisme».
Частично дело объяснялось тем, что палата депутатов на треть состояла либо из коммунистов, либо из голлистов, а те и другие идеологически противостояли даже не правительству, но системе. Стало быть, любому потенциальному премьер-министру следовало формировать коалиционное большинство с опорой на остальных, а это изначально было чревато нестабильностью.
Четвертой республике пришел конец, а де Голль завоевал власть в большей степени благодаря затянувшейся кровавой войне в Алжире. Утратив колонии в Индокитае и почти все владения в Северной Африке, Франция была преисполнена решимости удержать хотя бы Алжир. Приверженцы колониальной системы вроде Жака Сустеля, ставшего в 1955 году генерал-губернатором Алжира, считали, что его следует сохранить именно потому, что больше ничего не осталось.
Если иметь в виду, что из десятимиллионного населения Алжира миллион составляли этнические французы, ставки были высоки. Повстанцы-националисты сражались за независимость, французское правительство жестоко подавляло это движение, сея среди повстанцев ужас и панику. Франция считала Алжир не колонией, а провинцией, делегирующей выборных лиц в национальный парламент. Французы, жившие в Алжире, всячески тянулись к Парижу в страхе потерять свои права, собственность да и саму жизнь, если Алжир станет независимым. Получившие прозвище pieds noirs (черные ступни) — в отличие от местных жителей, обычно ходивших босиком, французы носили черные ботинки, — они все больше роптали на слабость Четвертой республики. Под лозунгами твердых действий в защиту французских интересов в Алжире 13 мая 1958 года прошла массовая демонстрация. Захватив при поддержке расквартированных в Алжире частей французской армии резиденцию генерал-губернатора, демонстранты сформировали комитет общественного спасения и ввели прямое военное правление. В решимости восстановить сильную власть национального толка они обратились с призывом к де Голлю возглавить страну. Вскоре после этого усиленные парашютные отряды, расположенные в Алжире, пригрозили сбросить десант на Париж и усадить де Голля в Елисейский дворец.
«Вот тут-то и настал момент истины, которого де Голль так долго ждал», — пишет Дан Кук. 15 мая 1958 года де Голль сделал заявление, из которого следовало, что он готов взять власть в свои руки. Речь идет, говорил он, обращаясь к французскому народу, о сохранении национального достоинства. «Деградация государственности неизбежно влечет за собой отпадение связанных с нами народов (имелся в виду, разумеется, Алжир. — Д.М.), ропот в армии, национальный раздор и утрату независимости. Двенадцать лет Франция, сталкиваясь с проблемами, слишком тяжелыми, чтобы они могли быть решены в рамках существующей партийной системы, движется по этому катастрофическому пути.
Какое-то время назад страна, народ в их цельности доверили мне возглавить марш к спасению. Сегодня, когда вновь наступил час испытаний, пусть все знают, что я готов принять на себя бремя ответственности за республику».
В своей политической реинкарнации де Голль уже не растаптывал партии, фокус сместился в сторону «испытаний, национального раздора и утраты независимости». Подобно Рейгану, заражавшему соотечественников на закате картеровской эры духом оптимизма, или Черчиллю, призывавшему англичан к подвигу, де Голль говорил не об идеологии и не о реформах, но о потребности нации в спасении.
19 мая де Голль отправился в Париж, где дал пресс-конференцию — быть может, самую драматическую и самую выверенную за всю его долгую жизнь. Это была первая встреча генерала с прессой за последние три года. Обращаясь к тысяче тремстам журналистам, он говорил об алжирском кризисе, но никаких способов его разрешения не предлагал. Более того, де Голль заявил, что «в настоящий момент не будет останавливаться на возможных результатах [своего] вмешательства в дела…» Эти слова прозвучали как речь мудрого деревенского старейшины, но не политика, борющегося за власть. «Не знаю ни одного судьи, который бы вынес вердикт до слушания дела». И он покинул трибуну, сделав на прощание многозначительный жест: «А теперь я возвращаюсь к себе в деревню, где и буду пребывать, оставаясь в распоряжении страны». Аудитория пришла в полный экстаз.
Неделю спустя де Голль вернулся в Париж и встретился со слабым и растерянным премьером Пьером Флимленом, который возглавлял правительство всего пятнадцать дней. Моя цель, заявил де Голль, состоит в том, чтобы обеспечить «стране единство и независимость». И хотя ясно было, что новым своим возвышением де Голль обязан всеобщему страху перед военным переворотом, он подчеркнул, что намеревается «запустить обычный процесс, необходимый для формирования республиканской государственной власти. Я убежден, что этот процесс будет продолжаться и что страна своим спокойствием и достоинством продемонстрирует решимость довести его до конца. Любая акция, угрожающая общественному порядку, кто бы ее ни предпринял, — продолжал он, — может иметь самые тяжелые последствия… Я не могу поддержать ее».
Президенту Франции Рене Коти и Фламлену было ясно, что выбора, кроме как идти на поклон к де Голлю, у них не остается. В противном случае это сделают за них парашютисты из Алжира. 28 мая Фламлен ушел в отставку. Президент Коти направил послание национальному собранию: «Я обратился к самому прославленному из французов, к тому, кто в мрачнейшие годы нашей истории возглавил борьбу народа за свободу и кто, объединив вокруг себя всю нацию, ради установления республиканского правления с негодованием отбросил саму идею диктатуры».
В основе всего происходившего лежал глубокий страх французов перед вооруженным восстанием. Де Голль же, эта национальная святыня, и впрямь был единственным, вокруг кого могли объединиться все. Лакутюр приводит высказывание одного французского политического деятеля: «Голлистская стратегия заключалась в том, чтобы открыть политикам глаза на угрозу насилия и, стало быть, объединиться [с де Голлем], а военных заставить поверить в то, что он — их человек». Наилучшим образом выразился Жан Шовель, бывший французский посол в Англии: «Угроза нависла над всеми свободами, и де Голль предложил единственную возможность спасти некоторые из них».
Иное дело, что тот де Голль, который с такой маниакальной настойчивостью стремился в 1946 году к конституционной реформе, вряд ли мог дать такую уверенность как военным, так и всему народу Франции. Но это уже был новый де Голль, он говорил о величии Франции и потребностях нации, и этот голос отзывался у всех в сердцах. Подчинив свои реформистские амбиции более широкой задаче сохранения нации, де Голль обеспечил себе возвращение во власть.
1 июня 1958 года он самолично появился перед депутатами национального собрания и потребовал чрезвычайных полномочий на шесть месяцев; на это время парламент уходит на каникулы, и «он будет править, издавая указы». Де Голль требовал «мандат на подготовку новой конституции — конституции Пятой республики, проект которой затем будет вынесен на общенациональный референдум» — излюбленное оружие де Голля со старых времен. Не видя иных разумных возможностей, собрание поддержало это требование 329 голосами против 224 при 32 воздержавшихся. Большинство коммунистов и целый ряд социалистов голосовали против; среди последних оказался и будущий президент Пятой республики Франсуа Миттеран.
