Рауль Ванейгем - Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)
Жертвоприношение — это архаичная форма обмена. Оно осуществляло магический, не—количественный, иррациональный обмен. Оно господствовало над человеческими отношениями, включая коммерческие отношения, до тех пор пока коммерческий капитализм и его деньги—как—мера—всех—вещей не принимают такое распространение в рабских, феодальных и буржуазных мирах, что экономика начинает представать как отдельная область, сфера отдельная от жизни. Феодальный дар начинает принимать черты обмена с появлением монеты. Дар—жертва, обряд, эта игра обмена по таким правилам, при которых зарабатывает тот кто теряет, причём размер жертвы увеличивает вес престижа — абсолютно не находит себе места в рационализированной бартерной экономике. Изгнанный из сфер, над которыми господствуют экономические императивы, он остаётся воплощённым в таких ценностях, как гостеприимство, дружба и любовь, официально обречённых на исчезновение в той мере, в какой диктатура количественного обмена (рыночной стоимости) колонизирует повседневную жизнь и преобразует её в рынок.
Торговый капитализм и промышленный капитализм усилили количественное измерение в обмене. Феодальный дар был рационализирован в соответствии с жёсткой моделью коммерческого обмена. Игра с обменом перестала быть игрой, став расчётом. В римском обещании прирезать петуха для богов в обмен на удачную поездку преобладала игривость. Неравенство обмениваемых материй обходилось без торговой мерки. Понятно, что в эпоху, в которой Фуке должен был разрушить себя лишь бы ещё ярче сиять в глазах современников и Луи существовала поэзия, которой больше не знает наше время, привыкшее принимать за модель человеческих отношений обмен 12.80 франков на 750–граммовое филе.
В итоге человечество пришло к количественному измерению жертвоприношений, к их рационализации, их взвешиванию и торгам ими на бирже. Но чем стала магия жертвоприношения в царстве рыночных ценностей? И что стало с магией власти, со священным ужасом, который заставляет образцового работника уважительно приветствовать своё начальство?
В обществе, в котором количество приспособлений и идеологий передаёт количество потребляемой, воспринимаемой, истощённой власти, магические отношения испаряются, оставляя иерархическую власть в центре борьбы. Падение последнего священного бастиона станет концом одного из миров или концом мира. Нужно действовать так, чтобы свалить его до того, как он увлечёт за собой человечество.
Будучи в жёсткой зависимости от количественного измерения (из—за денег, затем из—за количества власти, которое можно измерить в «социометрических единицах власти»), обмен загрязняет собой все человеческие отношения, все чувства, все мысли. Везде, где господствует он, остаётся лишь присутствие вещей; мир людей—предметов в расписаниях кибернетической власти; мир опредмечивания. Но с другой стороны, существует также шанс радикально перестроить наш образ жизни и мышления. Нулевая точка, на которой всё может начаться по настоящему.
*Феодальная ментальность казалось рассматривала дар как отказ от обмена свысока, проявляя волю к отрицанию взаимозаменяемости. Этот отказ шёл рука об руку с презрением к деньгам и общей мере. Конечно, жертвоприношение исключало чистый дар, но часто настолько большой была империя игры, благодарности, человечности, что бесчеловечность, религия, серьёзность могли выдавать себя за аксессуары таких занятий, как война, любовь, дружба, услуги гостеприимства.
Отдавая в дар самих себя, аристократы объединили свою власть с тотальностью космических сил и заодно с этим претендовали на контроль над тотальностью, освящённой мифом. Обменяв бытие на обладание, буржуазная власть утратила мифическое единство бытия и мира; и тотальность распалась на мелкие фрагменты. Полурациональный обмен в производстве подотчётно приравнивает созидательность, сведённую к рабочей силе, к её почасовой зарплате. Полурациональный обмен в потреблении подотчётно приравнивает прожитое потребление (жизнь сведённая к потребительской деятельности) к сумме власти, указывающей положение потребителя в иерархической таблице. За жертвоприношением повелителя следует последнее жертвоприношение, жертвоприношение специалиста. Для того, чтобы потреблять, специалист заставляет других потреблять по кибернетической программе, в которой гиперрацинальность обмена упразднит жертвоприношение. А заодно и человека! Если чистый обмен регулирует в течение одного дня образы жизни граждан—роботов кибернетической организации, жертвоприношение прекратит существование. Для того, чтобы подчиняться, вещам не нужны причины и объяснения. Жертвоприношение исключено из программы машин, как и из антагонистичного проекта, проекта полноценного человека.
*Раздробленность человеческих ценностей под влиянием механизмов обмена ведёт к раздробленности самого обмена. Недостаточность аристократического дара ведёт к построению новых человеческих отношений а основе чистого дара. Мы должны вновь открыть удовольствие дарить; дарить от изобилия. Какие прекрасные ритуалы без торговли рано или поздно увидит общество благополучия, рано или поздно, когда изобилие молодых поколений откроет для себя чистый дар! (Всё более и более распространяющаяся среди молодых страсть к воровству книг, манто, дамских сумочек, оружия и ювелирных изделий ради простого удовольствия предлагать их в подарок указывает нам на волю к жизни, которая таится в обществе потребления).
В сфабрикованных потребностях скрыта единая потребность в новом образе жизни. Искусство, эта экономика прожитых моментов, уже поглощено деловым рынком. Желания и мечты работают на маркетинг. Повседневная жизнь распалась на серию взаимозаменяемых моментов подобно приспособлениям, соответствующим ей (миксер, хай—фай, противозачаточные, эйфориметры, снотворные). Повсюду равные частички кружатся в равномерном свете власти. Равенство, справедливость. Обмен ничем, ограничениями и запретами. В мёртвом времени ничто не движется.
Надо будет начать с феодального несовершенства, но не для его усовершенствования, а для его преодоления. Нам надо будет начать с гармонии единого общества освобождая его от призраков божества и священной иерархии. Новая невинность не так уж далека от суда божьего и его суждений; неравенство по происхождению ближе, чем буржуазное равенство, к равенству свободных и неотделимых друг от друга личностей. Ограничивающий стиль аристократии не является ничем иным как грубым эскизом будущего великого стиля властелинов без рабов. Но только этот мир между стилем жизни и способом выживания, опустошает так много современных жизней
9 глава «Технология и её опосредованное использование»
Техника уничтожает священные чары, вопреки интересам тех, кто ей пользуется, контролируя её. — Демократическое царство потребления отбирает у приспособлений их магическую ценность. Схожим образом, царство организации (техника для новых технологий) лишает новые производственный силы их подрывной и соблазнительной силы. — Таким образом, организация не представляется ничем иным, как чистой организацией власти (1). — Отчуждённое посредничество, становясь незаменимым, ослабляет человека. — Социальная маска скрывает существа и предметы. В нынешних условиях частной собственности, она превращает тех, кто ей прикрывается в мёртвые предметы, в товар. Нет больше природы. — Вновь открыть природу, значит вновь изобрести её, как ценного противника, создав новые социальные отношения. — Рост материального оборудования растрескивает кожу старого иерархичного общества (2)
1
Равная нехватка больно бьёт по непромышленным цивилизациям, где всё ещё умирают от голода, и по автоматизированным цивилизациям, где уже умирают от скуки. Любой рай является искусственным. Богатая, несмотря на табу и ритуалы, жизнь тробрианца находится под угрозой эпидемии оспы; жизнь среднестатистического шведа, бедная, несмотря на комфорт, находится под угрозой самоубийства и болезни выживания.
Пасторальные идиллии Руссо сопровождают первые биения промышленной машины. Идеология прогресса в том виде, в каком её находишь у Кондорсе или Смита, появляется из старого мифа о четырёх веках. С веком железа, предшествующим золотому веку, казалось «естественным», что прогресс должен был происходить как возвращение: он должен был вновь достичь состояния невинности, предшествовавшего первородному греху.
Вере в магическую силу технологий сопутствует её противоположность, движение десакрализации. Машина является моделью вразумительного. Её провода, её передатчики, её переплетения не скрывают ничего таинственного, всё абсолютно объяснимо, но машина является также чудом, которое должно перенести человека в царство счастья и свободы. Кроме того, двойственность служит хозяевам: мистика блаженного грядущего оправдывает на различных уровнях рациональную эксплуатацию людей сегодняшнего дня. Следовательно, не столько логика десакрализации расшатывает веру в прогресс, сколько бесчеловечное использование технического потенциала, который использует скрежещущая мистика. В то время, как трудовые классы и недоразвитые народы служат зрелищем медленно уменьшающейся материальной бедности, энтузиазм насчёт прогресса обильно подпитывается в кормушках либеральной идеологии и её продолжения, социализма. Но, век спустя после спонтанного развенчания тайн лионскими рабочими, разрушившими ткацкие станки, вспыхнул общий кризис, на этот раз, происходящий из кризиса крупной промышленности. Фашистские репрессии, дебильная мечта о возвращении к ремесленничеству и корпоратизму, арийскому «благородному дикарю» в духе папаши Убу.
