Даниил Краминов - Сумерки в полдень
— Нет, нет, я остаюсь в Лондоне, — нетерпеливо повторил Бауэр. — Работа здесь мне кажется весьма интересной.
— Безусловно, интереснее, — многозначительно подтвердил Антон и намекнул: — Но, наверно, трудней?
— Да, да, конечно, трудней, — быстро согласился Бауэр, и в его печальных темных глазах мелькнул испуг.
— Счастливо оставаться! — сказал Антон.
— А вам счастливого пути! — крикнул Бауэр, устремляясь вниз.
С палубы Антон посмотрел на пристань. Горемыкин, отодвинувшись от парохода, махал рукой, как делали все провожавшие. Лишь Бауэр, втянув голову в поднятый воротник пальто, уходил к воротам: встретившись с кем-то на пароходе, спешил по делам, которые его берлинские хозяева поручили ему в Лондоне. Несмотря на «вечный мир» между Германией и Англией, объявленный в столицах обеих стран с такой помпой, разведки и тайные полиции продолжали действовать друг против друга.
Как и в день приезда Антона в Лондон, туман, смешанный с мелкой водяной пылью, был густ, черные берега Темзы скрылись, едва пароход двинулся вниз по течению. Антон заперся в каюте и не выходил до ужина, а после ужина сразу лег спать: сон сокращает время и расстояния.
В Гамбург пароход пришел во второй половине следующего дня. Антон поехал на вокзал, взял билет до Берлина и сдал багаж на хранение, потом послал телеграмму Володе Пятову и отправился смотреть город. Гамбург показался ему тесным, унылым, однообразно серым и зябким. Лишь озеро Альстер, разлившееся в самом центре города, очаровало его, хотя в тот серый и ветреный день оно сердито билось в гранитную стену, окружавшую воду. Огромный город был увешан полотнищами с белыми кругами и черными свастиками в самой середине и заляпан лозунгами: «Один народ, одна империя, один фюрер». И этот «фюрер» красовался не только на фронтонах казенных зданий и частных домов, но и во всех витринах магазинов. Его злое лицо с прядью волос над глазом и усиками под большим носом стояло за зеркальными стеклами витрин перед манекенами, одетыми в мужские костюмы или дамские платья, перед корзинами с морковкой и салатом, перед завернутыми в кисею свиными и говяжьими тушами, перед кастрюлями, тарелками, чугунными печками.
Вернувшись на вокзал и дождавшись поезда, Антон сразу же после ужина снова улегся спать, благо соседи по купе задержались в вагоне-ресторане. Утром он поднялся в купе первым, побрился, умылся и вышел в коридор, где и простоял у окна до прихода поезда в Берлин.
Встретивший его у вагона Пятов удивился, увидев чемоданы.
— Ты что, насовсем, что ли? — спросил он, беря из его рук один из чемоданов.
— Нет, вовсе нет!
— Тогда зачем все барахлишко тащишь? — продолжал недоумевать Володя. — Оставил бы в Лондоне.
— Я хотел, но опытные люди посоветовали взять все с собой, — неохотно признался Антон.
— Посоветовали взять с собой? — переспросил Володя озадаченно, но тут же бодро объявил: — А впрочем, может быть, это и хорошо. Своя ноша, как говорят, не тянет. Пошли!..
Они выбрались на площадь перед вокзалом. Володя поставил чемодан, заглянул за угол, и вскоре перед Антоном остановилась хорошо известная ему машина. Сидоренко, проворно выскочив, обежал машину, сказал Антону: «Здравствуйте! С приездом!» — и, взяв чемоданы, споро и ловко спрятал их в багажник. Закрыв его, вернулся на свое место у руля и вопросительно оглянулся на пассажиров.
— К чехословацкой миссии, — распорядился Володя.
Антон удивленно повернулся к нему, не поняв распоряжения.
— Мне бы лучше в гостиницу, — пробормотал он, всматриваясь в насупленное лицо друга. Ему показалось, что Володя похудел за это время, под глазами появились темные круги, а в глазах — беспокойство.
— Поедем и в гостиницу, — тихо отозвался Володя. — Но сначала проводим Мишника.
— Мишник уезжает? Куда?
— Его увозят… тело его увозят… домой… в Прагу, — медленно ответил Володя, произнося каждое слово раздельно, будто подыскивать их и выговаривать было физически трудно.
— Мишник умер?
— Да… застрелился…
— Не может быть! — воскликнул Антон. Он помолчал, не зная, что сказать, потом положил руку на близкое и теплое колено друга.
— Почему… — начал он едва слышно. — Почему Мишник покончил с собой?
— Расплатился за чужое вероломство, — также шепотом отозвался Володя.
— За вероломство французов? — показал Антон, вспоминая письмо Тихона.
— Нет, не французов, — со вздохом ответил Володя. — Мишник бросил орден Почетного легиона под ноги Франсуа-Понсе и тем дал выход своему гневу. Жизнью он расплатился за вероломство своего правительства.
Володя, не глядя на Антона, рассказал о том, что довело Мишника до самоубийства. Когда германская армия вторглась в Чехословакию, от нее бежали не только чехи, но и многие немцы — более полумиллиона человек, — не пожелавшие «слиться» со своими нацистскими «братьями по крови» и стать подданными фюрера. Бежали коммунисты, социал-демократы, католики и многие другие. Берлин потребовал от Праги переловить и выдать всех немцев. И чехословацкая полиция устроила поистине невиданную в истории облаву на немецких беженцев в Праге, Пльзене, Брно, в других городах и поселках. Пойманные были доставлены в особые «лагеря беженцев», откуда их под конвоем, как арестованных, отправляли большими группами на границу и передавали отрядам гестапо. Эти заплечных дел мастера тут же «рассортировывали» пленников: детей и женщин увозили на грузовиках в горы, а мужчин допрашивали, избивая и пытая, после чего направляли в концентрационные лагеря и тюрьмы. Беженцы знали, что их ждет в «третьем рейхе», и в лагерях началась эпидемия самоубийств.
Мишник, у которого с давних пор были тесные связи с судетскими немцами, поспешил в Прагу, добился приема у Сыровы и попытался уговорить его не выдавать беженцев гестапо. Премьер-министр посмотрел на Мишника своим единственным воспаленно-красным и злым глазом.
«Мы не так богаты, чтобы кормить всю эту ораву, — сердито бросил он. — Я должен заботиться о своих гражданах».
«Судетские немцы тоже наши граждане, — возразил Мишник. — Все эти годы они дрались с нацистами-генлейновцами за то, чтобы Судеты оставались нашими, и мы не можем бросить их теперь на произвол судьбы».
«Они дрались с генлейновцами не потому, что любили нас, а потому, что были коммунистами и социал-демократами», — сказал Сыровы.
«Среди них есть, конечно, коммунисты и социал-демократы, — согласился Мишник, — но большинство — просто немцы, которые были и хотели оставаться гражданами нашей республики».
«Я не буду ссориться из-за какой-то сотни немцев с их фюрером, — объявил премьер-министр. — Пусть решают свои споры сами».
«Но их ждут в рейхе лишения, муки, тюрьмы и даже смерть, — напомнил Мишник. — Мы толкали их на сопротивление нацистам, а теперь умываем руки. Это — жестокое вероломство».
Единственный глаз стал еще злее.
«Я не толкал немцев на сопротивление немцам, — отрезал Сыровы. — Если вы толкали их, то и расплачивайтесь вместе с ними».
«Хорошо, я расплачусь за ваше вероломство», — сказал Мишник, уходя из кабинета премьер-министра. Вернувшись в Берлин, он заперся в своем кабинете и привел в порядок дела, разложив и разметив все документы, — Мишник был аккуратен, как немец. Потом написал обстоятельную записку, рассказав о бедствиях, выпавших на долю немецких беженцев, и о своем разговоре с премьер-министром, и, спрятав ее в ящике своего стола, тут же в кресле на рассвете застрелился. Выстрела никто не слышал, и тело нашли поздним утром. Немецкие власти потребовали выдать им тело для медицинского осмотра, продержали три дня и вернули лишь вчера, подтвердив самоубийство.
— Вчера же перед вечером в миссии была панихида, — закончил Володя свой грустный рассказ, — а сегодня утром покойника отправляют поездом в Прагу, и мне нужно участвовать в проводах тела.
— Тебе придется идти за гробом? — спросил Антон.
— Придется ехать за гробом, — уточнил Володя. — В составе траурного кортежа.
Антон издали узнал чехословацкую миссию, хотя и не был в ней ни разу: чехословацкий флаг, отличавший большое серое здание от таких же серых зданий, был приспущен. Перед миссией сгрудились машины, они как бы окружили большой черный автомобиль-катафалк.
Володя Пятов и Антон приехали вовремя. Широкие двери серого здания распахнулись, на ступеньках показались мужчины в черных пальто и черных цилиндрах. Они несли за ручки закрытый гроб. Прямо за гробом шла согбенная женщина во всем черном с густой черной вуалью, скрывавшей лицо, за женщиной — опять мужчины в черных пальто с повязками на рукавах и с черными шляпами в руках. На улице гроб подняли на плечи, развернули и вдвинули в открытую заднюю дверь катафалка под его продолговатый стеклянный верх. Двое носильщиков влезли вслед за гробом и закрыли дверь, а двое других поспешили в переднюю кабину автомобиля-катафалка. Надев шляпы, быстро расселись по машинам и провожающие, среди которых Антон узнал только Двинского и де Шессена.
