Павел Губарев - Факел Новороссии
О самостоятельности русской цивилизации по-своему писал и Лев Тихомиров, современник Данилевского. Тот самый революцинер-народоволец, что отошел от терроризма и превратился в ярого русского монархиста. Он, как Николай Данилевский, задолго до модного ныне Арнольда Тойнби создал теорию цивилизационной концепции истории.
Им вторит великий Федор Достоевский. Я вчитывался в его «Дневник писателя», в его «Пушкинскую речь» 1880 года. Ведь и здесь он говорит об уникальной русской цивилизации (пускай и не произнося этого слова), способной понимать другие цивилизации и объединять их. Именно Александр Сергеевич Пушкин, создатель современного литературного языка русских, олицетворял и неуемный творческий дух русских, и их всечеловечность, небывалую отзывчивость. Достоевский считал болезнью оторванность образованного слоя России от народа, его попытки рассматривать русских как нечто косное и бестолковое.
А вот и мой любимый сборник такого титана русской мысли, как Константин Леонтьев. Певец Империи, имперской «цветущей сложности» и разнообразия, он страстно ненавидел либерализм и либеральный национализм, которые все это разрушают и дробят. Которые все унифицируют и обедняют, приводя людей в состояние «вторичного варварства». Отличающегося от варварства первичного, как впавший в детство и маразматическую глупость старец — от ребенка. Именно Леонтьев предвидел деградацию Запада, за полвека предсказав столкновение России с Европой в 1941-м. Именно в его трудах я увидел пути к созданию новой Русской империи-цивилизации, сложной и многообразной.
Я читал Ивана Ильина. Каждый раз меня приводит в волнение сила его провидчества, когда я читаю его труд «Что сулит миру расчленение России?», написанный еще в 1950-м. Господи, как живо звучат эти его строки на фоне украинской трагедии, на фоне беснования нацизма-«европеизатора»! На фоне многолетней нашей деградации после расчленения Империи в 1991-м!
«…Установим сразу же, что подготовляемое международною закулисою расчленение России не имеет „за собою“ ни малейших оснований, никаких духовных или реально-политических соображений, кроме революционной демагогии, нелепого страха перед единой Россией и застарелой вражды к русской монархии и к Восточному Православию. Мы знаем, что западные народы не разумеют и не терпят русского своеобразия. Они испытывают единое русское государство как плотину для их торгового, языкового и завоевательного распространения. Они собираются разделить всеединый российский „веник“ на прутики, переломать эти прутики поодиночке и разжечь ими меркнущий огонь своей цивилизации. Им надо расчленить Россию, чтобы провести ее через западное уравнение и развязание и тем погубить ее: план ненависти и властолюбия <…>
И вот когда после падения большевиков мировая пропаганда бросит во всероссийский хаос лозунг „Народы бывшей России, расчленяйтесь!“, то откроются две возможности:
или внутри России встанет русская национальная диктатура, которая возьмет в свои руки крепкие „бразды правления“, погасит этот пробельный лозунг и поведет Россию к единству, пресекая все и всякие сепаратистские движения в стране;
или же такая диктатура не сложится, и в стране начнется непредставимый хаос передвижений, возвращений, отмщений, погромов, развала транспорта, безработицы, голода, холода и безвластия <…>
Не умно это. Не дальновидно. Торопливо в ненависти и безнадежно на века. Россия — не человеческая пыль и не хаос. Она есть прежде всего великий народ, не промотавший своих сил и не отчаявшийся в своем призвании. Этот народ изголодался по свободному порядку, по мирному труду, по собственности и по национальной культуре. Не хороните же его преждевременно!
Придет исторический час, он восстанет из мнимого гроба и потребует назад свои права!»[4]
Откровением для меня стали труды величайших русских евразийцев: Николая Трубецкого и самого Льва Гумилева, создателя теории пассионарности, жизненного цикла этносов, законов этногенеза. Трубецкой религиозен, Гумилев — подчеркнуто научен. Но они научили меня тому, что ядра — консорции и конвиксии — из пламенно пассионарных людей в силах творить чудеса. Создавать новые народы. Или давать новую жизнь прежним, усталым и угасшим, народам. Превращать, например, разложившихся и опустившихся древних русов — в создателей великой России, великороссов. Нынешних русских. И как бы ни было тяжело положение нынешнего изнуренного, расколотого и деморализованного русского народа, евразийцы показывают нам: ему можно дать новую жизнь. Поправ смерть и злой рок. Создав гармоничную Империю, где живут бок о бок комплиментарные, совместимые друг с другом народы. Именно Гумилеву мы обязаны научным познанием национальных характеров разных народов, которые являются «матрицей» норм поведения. А значит, могут притягиваться друг к другу (комплиментарность) или же быть несовместимыми.
Не меньшее влияние на меня, нежели евразийство, оказала философия русского космизма. Труды Николая Федорова и Константина Циолковского, Александра Чижевского и Владимира Вернадского. Романы великого фантаста-космиста Ивана Ефремова. Именно русский космизм с его целостным восприятием Вселенной, где человек — часть ее, и проложил СССР дорогу в космос. Космисты преклонялись перед мощью человека, эволюционирущего вместе со Вселенной. Способного стать сверхчеловеком и дотянуться до звезд! Космизм вселил в меня пламенную веру в безграничность наших возможностей. Он возносит нас над миром убогих обывателей, копошащихся в своих затхлых мирках.
Всегда буду помнить слова Циолковского, гениального основоположника космонавтики:
«Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство…»[5]
«Земля — это колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели!»
Циолковский считал, что высочайшее развитие космонавтики обеспечит нам «горы хлеба и бездны могущества». И он ведь прав! Именно космическая гонка — пока еще так и не развернувшаяся в полную мощь — дала людям все те энергетические, коммуникационные, электронные, информационные и прочие технологии, что сделали нашу жизнь такой удобной и безопасной. Ибо все это создавалось сначала для космических кораблей, а потом перетекло в повседневную жизнь!
Лишь могучая, развитая Империя может быть космической державой. А никак не нищий «национальный» хутор. Тут Циолковский для меня сходится с Леонтьевым и Достоевским, с Данилевским, Гумилевым и Тихомировым. Только тот, кто сможет продолжить дальние экспедиции во Вселенную, и станет повелевать миром, вскочив на гребень научно-технического и социального Развития. Тот и станет повелителем Будущего. Тот и сформирует ядро из пламенных пассионариев — первопроходцев, творцов, созидателей «того, что не делал еще никто в мире». А идти вперед надо, пути назад, в архаику, нет. Тот же Циолковский предупреждает нас: «Низшие народности вымирают при соприкосновении с высшими. <…> им суждено рано или поздно, послужив человечеству, исчезнуть. <…> Чем полнее будет население Земли, тем строже будет отбор лучших, сильнее их размножение и слабее размножение отставших. В конце концов последние исчезнут…»[6]
Сурово, беспощадно — но верно.
Тот мир русского космизма, который нам нужен, во плоти и красках предстает нам в романах Ивана Ефремова. Мир высших людей-звездоплавателей, живущих в обществе безмерно более высокоразвитом, нежели капитализм. Умеющих владеть своими эмоциями и разумом. Носителей духа невероятной силы. Землю превративших в цветущий сад.
«…Гигантские машины, автоматические заводы и лаборатории в подземных или подводных помещениях. Здесь, в неизменных физических условиях, шла неустанная работа механизмов, наполнявших продуктами дисковидные здания подземных складов, откуда разбегались транспортные линии, тоже скрытые под землей. А под голубым небом расширялся простор для человеческого жилья. Тормансианам открылись колоссальные парки, широкие степи, чистые озера и реки, незапятнанной белизны горные снега и шапка льда в центре Антарктиды. После долгой экономической борьбы города окончательно уступили место звездным и спиралевидным системам поселков, между которыми были разбросаны центры исследований и информации, музеи и дома искусства, связанные в одну гармоническую сетку, покрывавшую наиболее удобные для обитания зоны умеренных субтропиков планеты. Другая планировка отличала сады школ разных циклов. Они располагались меридионально, предоставляя для подрастающих поколений коммунистического разнообразные условия жизни…».[7]
